А.Платонов
Чевенгур
1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10
    Сербинов думал о том, как он придет к себе в комнату и сядет
записывать Софью Александровну в убыток  своей  души,  в  графу
невозвратного  имущества.  Взойдет  поздняя ночь над Москвой, а
его  многие  любимые  лягут  спать  и  во  сне  увидят   тишину
социализма,  --  Сербинов  же  будет  их записывать со счастьем
полного  прощения  и  ставить  отметки  расхода  над  фамилиями
утраченных друзей.
   Софья Александровна достала маленькую фотографию из книжки.
    --  Он  не  был  моим мужем, -- сказала она про человека на
фотографии, -- и я его не любила. Но без него мне стало скучно.
Когда я жила в одном городе с ним, я жила спокойней... Я всегда
живу в одном городе, а люблю другой...
    -- А я ни один город не люблю, -- произнес Сербинов.  --  Я
люблю только, где всегда много людей на улицах.
   Софья Александровна глядела на фотографию. Там был изображен
человек   лет  двадцати  пяти,  с  запавшими,  словно  мертвыми
глазами, похожими на усталых сторожей; остальное же  лицо  его,
отвернувшись,  уже нельзя было запомнить. Сербинову показалось,
что этот человек думает две мысли сразу и в  обоих  не  находит
утешения,  поэтому  такое  лицо не имеет остановки в покое и не
запоминается.
    -- Он не интересный, -- заметила равнодушие Сербинова Софья
Александровна. -- Зато с ним так легко водиться!  Он  чувствует
свою  веру,  и другие от него успокаиваются. Если бы таких было
много на свете, женщины редко выходили бы замуж...
    -- Где ж я его встречу? -- спросил Сербинов. --  Может,  он
умер уже?.. Почему -- не выходили бы замуж?
    --  А  зачем?  Замужем  будут объятия, ревность, кровь -- я
была один месяц замужем, и вы  сами  знаете.  С  ним,  наверно,
ничего  не надо, к нему нужно лишь прислониться, и так же будет
хорошо.
    --  Встречу  такого,  напишу  вам  открытку,  --   пообещал
Сербинов  и  пошел  поскорее одевать пальто, чтобы унести в нем
простыню.
   С площадок  лестницы  Сербинов  видел  московскую  ночь.  На
берегу  реки  уже  никого  не  было, и вода лилась, как мертвое
вещество. Симон шептал на ходу, что, если  бы  изувечить  Софью
Александровну,  тогда  бы  она привлекла к себе его и он мог бы
полюбить эту лестницу; каждый день он был бы рад ждать  вечера,
у  него имелось бы место погашения своей опаздывающей жизни, --
другой человек сидел бы против него, и Симон от него забывался.
   Софья Александровна осталась одна -- спать скучным  сном  до
утренней   работы.   В   шесть   часов   утра   к  ней  заходил
мальчик-газетчик, просовывал под дверь "Рабочую  газету"  и  на
всякий  случай  стучал: "Соня, тебе пора! Сегодня десять раз --
тридцать копеек за тобой. Вставай, читай про факты!"
   Вечером, после смены, Софья Александровна снова вымылась, но
вытерлась уже наволочкой и открыла  окно  в  потухающую  теплую
Москву.  В  эти часы она всегда ожидала кого-нибудь, но никто к
ней не приходил: иные были заняты  на  собраниях,  другим  было
скучно  сидеть и не целоваться с женщиной. Когда темнело, Софья
Александровна ложилась животом на подоконник и дремала в  своем
ожидании.  Внизу ехали телеги и автомобили и, притаившись, тихо
благовестила осиротевшая церквушка. Уже много прошло  пешеходов
на  глазах  Софьи  Александровны,  и  она  провожала  каждого с
ожиданием, но все они миновали наружную  дверь  ее  дома.  Лишь
один,  постояв  у  подъезда,  бросил  на  мостовую  разожженную
папиросу и вошел в дом. "Не ко мне", -- решила Соня и притихла.
Где-то, в глубине этажей,  неуверенно  шагал  человек  и  часто
останавливался   для   передышки   или   для   раздумья.   Шаги
остановились около двери Софьи Александровны. "Шагай выше",  --
прошептала  Соня.  Но  человек постучал к ней. Не помня пути от
окна до двери, через  маленький  коридор,  Софья  Александровна
открыла вход. Пришел Сербинов.
    --  Я  не мог уехать, -- сказал он. -- Я о вас соскучился в
самом себе.
   Симон по-прежнему улыбался, но  сейчас  более  грустно,  чем
раньше.  Он  уже  видел,  что здесь ему не предстоит счастья, а
позади остался гулкий номер  гостиницы  и  в  нем  книга  учета
потерянных товарищей.
    --  Берите  свою  простыню  у  меня  в  пальто,  --  сказал
Сербинов. -- Она уже просохла,  и  вашего  запаха  в  ней  нет.
Извините, что я на ней сегодня спал.
   Софья Александровна понимала, что Сербинов утомлен, и молча,
не рассчитывая,  что  она  по  себе  может  интересовать гостя,
собирала ему угощение из своего ужина. Сербинов  съел  ее  ужин
как  должное  и,  наевшись, еще больше почувствовал горе своего
одиночества. Сил у него было много, но они  не  имели  никакого
направления и напрасно сдавливали ему сердце.
    -- Что же вы не уехали? -- спросила Софья Александровна. --
Вам со вчерашнего дня стало скучнее?
    --   Я   поеду  бурьян  в  одной  губернии  искать.  Раньше
социализму угрожала вошь, теперь -- бурьян. Поедемте со мной!
    -- Нет, --  отказалась  Софья  Александровна.  --  Я  ехать
никуда не могу.
   Сербинов  хотел было улечься здесь спать, больше нигде он не
проспал бы в таком спокойствии.  Он  попробовал  свою  спину  и
левый  бок  --  уже несколько месяцев, как что-то, ранее бывшее
мягким и терпеливым, теперь превращалось в твердое  и  болящее:
вероятно,  это  отживали  хрящи молодости, мертвея в постоянную
кость. Сегодня утром скончалась его забытая мать. Симон даже не
знал, где она проживает, где-то в  предпоследнем  доме  Москвы,
откуда уже начинается уезд и волость. В тот час, когда Сербинов
с  тщательностью  чистил  зубы, освобождая рот от нагноений для
поцелуев, или когда он ел  ветчину,  его  мать  умерла.  Теперь
Симон  не  знал,  для чего ему жить. Тот последний человек, для
которого  смерть  самого   Сербинова   осталась   бы   навсегда
безутешной,  этот  человек  скончался. Среди оставшихся живых у
Симона не было никого, подобного матери: он мог ее  не  любить,
он  забыл  ее  адрес, но жил потому, что мать некогда и надолго
загородила его своей нуждой  в  нем  от  других  многих  людей,
которым  Симон  был  вовсе не нужен. Теперь эта изгородь упала,
где-то на краю  Москвы,  почти  в  провинции,  лежала  в  гробу
старушка,  сберегшая  сына  вместо  себя,  и в свежих досках ее
гроба было больше живого, чем в ее засохшем  теле.  И  Сербинов
почувствовал  свободу  и легкость своей оставшейся жизни -- его
гибель ни у кого теперь не вызовет  жалобы,  после  его  смерти
никто  не  умрет  от  горя, как обещала однажды и исполнила бы,
если бы пережила  Симона,  его  мать.  Оказывается,  Симон  жил
оттого,  что чувствовал жалость матери к себе и хранил ее покой
своей целостью на свете.  Она  же,  его  мать,  служила  Симону
защитой,  обманом  ото  всех  чужих  людей,  он  признавал  мир
благодаря матери сочувствующим себе. И вот теперь мать исчезла,
и без нее все обнажилось. Жить стало необязательно,  раз  ни  в
ком  из  живущих  не  было  по  отношению  к Симону смертельной
необходимости. И Сербинов пришел к Софье  Александровне,  чтобы
побыть с женщиной -- мать его тоже была женщиной.
   Посидев,  Сербинов  увидел,  что  Софья  Александровна хочет
спать, и попрощался с нею. О смерти матери Сербинов  ничего  не
сказал. Он хотел это использовать как основательную причину для
нового  посещения Софьи Александровны. Домой Сербинов шел верст
шесть, два раза над ним начинал капать редкий дождь и кончался.
На одном бульваре Сербинов почувствовал, что сейчас заплачет; в
ожидании слез он сел  на  скамейку,  наклонился  и  приспособил
лицо,  но заплакать не мог. Заплакал он позже, в ночной пивной,
где играла музыка и танцевали, но не от матери, а от  множества
недосягаемых для Сербинова артисток и людей.
   И  в  третий  раз  Сербинов  пришел  к Софье Александровне в
воскресенье. Она еще спала, и Симон ожидал в коридоре, пока она
оденется.
   Сербинов сказал через дверь, что вчера его мать  закопали  и
он  зашел  за  Софьей  Александровной пойти вместе на кладбище,
чтобы посмотреть, где его мать будет находиться до самого конца
света. Тогда Софья Александровна, неодетая,  открыла  ему  свою
комнату и, не умываясь, пошла с Сербиновым на кладбище. Там уже
начиналась  осень,  на могилы похороненных людей падали умершие
листья. Среди высоких трав и древесных кущ стояли  притаившиеся
кресты вечной памяти, похожие на людей, тщетно раскинувших руки
для  объятий погибших. На ближнем к дорожке кресте была надпись
чьей-то беззвучной жалобы:
          Я живу и плачу,
          А она умерла и молчит.
   Могила  матери  Симона,  занесенная  свежим  земным  прахом,
лежала  в  тесноте  других  могил и в уединении среди их ветхих
бугров. Сербинов и Софья Александровна  находились  под  старым
деревом;  его  листья  равномерно  шумели  в потоке постоянного
высокого ветра, словно время стало  слышным  на  своем  ходу  и
уносилось  над ними. Вдалеке изредка проходили люди, проведывая
мертвых родственников, а вблизи никого не было. Рядом с Симоном
ровно дышала Софья Александровна, она глядела на  могилу  и  не
понимала  смерти,  у  нее  не  было  кому  умирать.  Она хотела
почувствовать горе и пожалеть  Сербинова,  но  ей  было  только
немного  скучно  от  долгого  шума  влекущегося  ветра  и  вида
покинутых крестов. Сербинов стоял  перед  нею  как  беспомощный
крест,  и  Софья  Александровна  не знала, чем ему помочь в его
бессмысленной тоске, чтобы ему было лучше.
   Сербинов же стоял в  страхе  перед  тысячами  могил.  В  них
лежали  покойные люди, которые жили потому, что верили в вечную
память и сожаление о себе после смерти,  но  о  них  забыли  --
кладбище  было  безлюдно,  кресты  замещали  тех живых, которые
должны приходить сюда, помнить и жалеть. Так  будет  и  с  ним,
Симоном:  последняя,  кто ходила бы к нему, мертвому, под крест
-- теперь сама лежит в гробу под его ногами.
   Сербинов прикоснулся  рукой  к  плечу  Софьи  Александровны,
чтобы  она  вспомнила  его  когда-нибудь  после  разлуки. Софья
Александровна ничем не ответила ему. Тогда Симон обнял ее сзади
и приложил свою голову к ее шее.
    -- Здесь нас увидят, --  сказала  Софья  Александровна.  --
Пойдемте в другое место.
   Они  сошли на тропинку и пошли в глушь кладбища. Людей здесь
было хотя и мало, но они не переводились: встречались  какие-то
зоркие   старушки,  из  тишины  зарослей  неожиданно  выступали
могильщики с лопатами, и  звонарь  с  колокольни  наклонился  и
видел  их. Иногда они попадали в более уютные, заглохшие места,
и там Сербинов  прислонял  Софью  Александровну  к  дереву  или
просто  держал почти на весу близ себя, а она нехотя глядела на
него, но раздавался кашель или  скрежет  подножного  гравия,  и
Сербинов вновь уводил Софью Александровну.
   Постепенно  они  обошли  кладбище по большому кругу -- всюду
без пристанища -- и возвратились к могиле  матери  Симона.  Они
оба  уже  утомились; Симон чувствовал, как ослабело от ожидания
его сердце и как нужно ему отдать свое горе и свое  одиночество
в  другое,  дружелюбное  тело  и,  может  быть,  взять  у Софьи
Александровны то, что ей драгоценно, чтобы она всегда жалела  о
своей утрате, скрытой в Сербинове, и поэтому помнила его.
    --   Зачем   вам   это   надо  сейчас?  --  спросила  Софья
Александровна. -- Давайте лучше говорить.
   Они  сели  на  выступавшее  из  почвы  корневище  дерева   и
приложили  ноги  к могильной насыпи матери. Симон молчал, он не
знал, как  поделить  свое  горе  с  Софьей  Александровной,  не
поделив  прежде  с  нею самого себя: даже имущество в семействе
делается общим лишь после взаимной любви супругов; всегда, пока
жил Сербинов, он замечал, что обмен  кровью  и  телом  вызывает
затем  обмен  прочими житейскими вещами, -- наоборот не бывает,
потому что лишь дорогое заставляет не жалеть дешевое.  Сербинов
был согласен и с тем, что так думает лишь его разложившийся ум.
    -- Что же мне говорить! -- сказал он. -- Мне сейчас трудно,
горе во мне живет как вещество, и наши слова останутся отдельно
от него.
   Софья   Александровна   повернула   к   Симону   свое  вдруг
опечаленное лицо, будто боясь страдания, она  или  поняла,  или
ничего  не  сообразила.  Симон  угрюмо  обнял  ее  и  перенес с
твердого корня на мягкий  холм  материнской  могилы,  ногами  в
нижние  травы.  Он забыл, есть ли на кладбище посторонние люди,
или они уже все ушли, а Софья Александровна  молча  отвернулась
от  него  в комья земли, в которых содержался мелкий прах чужих
гробов, вынесенный лопатой из глубины.
   Спустя время  Сербинов  нашел  в  своих  карманных  трущобах
маленький  длинный  портрет  худой  старушки  и  спрятал  его в
размягченной могиле, чтоб не вспоминать и не мучиться о матери.

   Гопнер в Чевенгуре сделал для Якова Титыча оранжерею: старик
уважал невольные цветы,  он  чувствовал  от  них  тишину  своей
жизни.  Но  уже  надо  всем  миром,  и  над Чевенгуром, светило
вечернее, жмурящееся солнце  средней  осени,  и  степные  цветы
Якова  Титыча  едва  пахли  от  своего слабеющего дыхания. Яков
Титыч   призывал   к   себе   самого   молодого   из    прочих,
тринадцатилетнего Егория, и сидел с ним под стеклянной крышей в
кругу аромата. Ему жалко было умирать в Чевенгуре, но уже надо,
потому  что желудок перестал любить пищу и даже питье обращал в
мучительный газ, но не от болезни желал умереть Яков  Титыч,  а
от  потери  терпения  к  самому себе: он начал чувствовать свое
тело как постороннего, второго человека, с которым  он  скучает
целых шестьдесят лет и на которого Яков Титыч стал иметь теперь
неутомимую  злобу.  Сейчас  он  глядел в поле, где Пролетарская
Сила пахала, а Копенкин ходил за ней вслед, и еще больше  хотел
забыть  себя, скрыться от тоски неотлучного присутствия с одним
собой. Он желал  стать  лошадью,  Копенкиным,  любым  одаренным
предметом,  лишь  бы  потерять  из  ума  свою  исчувствованную,
присохшую коркой раны жизнь. Он пробовал руками Егория,  и  ему
бывало легче, все же мальчик -- это лучшая жизнь, и если нельзя
ею жить, то можно хотя бы иметь при себе и думать о ней.
   Босой Копенкин поднимал степь, успевшую стать целиной, силою
боевого  коня.  Он  пахал  не  для  своей  пищи, а для будущего
счастья другого  человека,  для  Александра  Дванова.  Копенкин
видел, что Дванов отощал в Чевенгуре, и тогда он собрал рожь по
горстям,   уцелевшую  в  чуланах  от  старого  мира,  и  запряг
Пролетарскую Силу в соху, чтобы запахать землю и посеять озимый
хлеб для  питания  друга.  Но  Дванов  похудел  не  от  голода,
наоборот  -- в Чевенгуре ему редко хотелось есть, он похудел от
счастья и заботы. Ему постоянно казалось, что чевенгурцы чем-то
мучаются и живут между собой непрочно. И Дванов уделял им  свое
тело  посредством труда; для того чтобы Копенкин прижился с ним
в  Чевенгуре,  Александр  писал  ему   ежедневно,   по   своему
воображению,  историю  жизни  Розы  Люксембург,  а  для  Кирея,
который ходил теперь за Двановым с тоской своего  дружелюбия  и
стерег  его  по  ночам, чтобы он не скрылся вдруг из Чевенгура,
для Кирея он  вытащил  со  дна  реки  небольшой  ствол  черного
дерева,  потому  что  Кирей захотел вырезать из него деревянное
оружие. Чепурный же, совместно с Пашинцевым, беспрерывно  рубил
кустарник,  он  вспомнил,  что зимы бывают малоснежными, а если
так, то снег не утеплит домов, и  тогда  можно  простудить  все
население  коммунизма  и  оно  умрет к весне. По ночам Чепурный
тоже не имел покоя -- он  лежал  на  земле  среди  Чевенгура  и
подкладывал  ветви  в  неугасимый  костер,  чтобы  в  городе не
перевелся огонь. Гопнер  и  Дванов  обещали  вскоре  сделать  в
Чевенгуре   электричество,  но  все  время  утомлялись  другими
заботливыми делами. В ожидании электричества Чепурный лежал под
сырым небом осенней тьмы и дремлющим умом стерег тепло  и  свет
для спящих прочих. Прочие же просыпались еще во мраке, и это их
пробуждение  было  временем  радости  для  Чепурного:  по всему
тихому Чевенгуру раздавалось  скрипение  дверей  и  гул  ворот,
босые  отдохнувшие  ноги  шагали  меж  домов  в  поисках пищи и
свидания  с  товарищами,  гремели  водяные   ведра,   и   всюду
рассветало.  Здесь Чепурный с удовлетворением засыпал, а прочие
сами берегли общий огонь.
   Каждый из прочих отправлялся в степь или на реку и там  рвал
колосья,  копал  корнеплоды,  а  в  реке  ловил шапкой на палке
расплодившуюся рыбью мелочь. Сами прочие ели лишь изредка:  они
добывали  корм  для  угощения  друг друга, но пища уже редела в
полях, и прочие ходили до вечера среди бурьяна в тоске своего и
чужого голода.
   В начале сумерек прочие сходились на открытом заросшем месте
и готовились кушать. Вдруг вставал  Карчук  --  он  целый  день
трудился   и   умаривался,   а  по  вечерам  любил  быть  среди
простонародья.
    --  Граждане-друзья,  --  говорил  Карчук  своим  довольным
голосом.  --  У  Юшки  в  груди  кашель и невзгода -- пускай он
питается полегче, я ему травяных  жамок  целые  тыщи  нарвал  и
напустил  в  них  молочного соку из цветочных ножек, пусть Юшка
смело кушает...
   Юшка сидел на лопухе, имея четыре картошки.
    -- Я на тебя, Карчук, тоже свой принцип подниму, -- отвечал
Юшка. -- Мне  чего-то  с  утра  было  желательно  тебя  печеной
картошкой  удивить!  Мне  желательно, чтобы ты посытней на ночь
угостился!
   Вокруг  поднималась  ночная  жуть.  Безлюдное  небо   угрюмо
холодало,  не  пуская  наружу звезд, и ничто нигде не радовало.
Прочий  человек  ел  и  чувствовал  себя  хорошо.  Среди   этой
чужеродности  природы, перед долготою осенних ночей, он запасся
не менее как одним товарищем и считал его своим предметом, и не
только предметом, но и  тем  таинственным  благом,  на  которое
человек  полагается  лишь  в своем воображении, но исцеляется в
теле; уже тем, что другой необходимый человек  живет  целым  на
свете, уже того достаточно, чтобы он стал источником сердечного
покоя  и  терпения для прочего человека, его высшим веществом и
богатством  его  скудости.  Посредством  присутствия  на  свете
второго,   собственного  человека  Чевенгур  и  ночная  сырость
делались вполне обитаемыми  и  уютными  условиями  для  каждого
одинокого  прочего.  "Пусть  кушает,  -- думал Карчук, глядя на
питающегося  Юшку.  --  Потом  в  него  от  пищеварения   кровь
прибавится  и ему интересней спать будет. А завтра проснется --
сыт и в теле тепло: удобное дело!"
   А Юшка, проглотив последнюю жидкость  пищи,  встал  на  ноги
посреди круга людей.
    --  Товарищи,  мы  живем теперь тут, как население, и имеем
свой принцип существования... И хотя ж мы низовая  масса,  хотя
мы  самая  красная гуща, но нам кого-то не хватает и мы кого-то
ждем!..
   Прочие молчали и прикладывали головы  к  своему  же  нижнему
телу от усталости дневных забот о пище и друг о друге.
    --  У нас Прошка в убытке, -- сказал Чепурный с грустью. --
Нет его, милого, среди Чевенгура!..
    -- Пора б костер посильней организовать, --  сказал  Кирей.
-- Может, Прошка ночью явится, а у нас темное место!
    --  А  чем  его организовать? -- не понял Карчук. -- Костер
надо жечь пышным способом! Как же  ты  его  организуешь,  когда
хворостины  без  калибра выросли! -- сожги их, вот тогда дым уж
тебе организованно пойдет...
   Но  здесь  прочие  начали   тихо   дышать   от   наступления
бессознательного  сна,  и  они  уже  не  слышали  Карчука. Лишь
Копенкин не хотел отдыха. "Чушь", --  подумал  он  обо  всем  и
пошел  устраивать коня. Дванов и Пашинцев легли поближе спинами
и, нагревши друг друга, не почувствовали, как  потеряли  ум  до
утра.
   Через  два  дня  в  третий  пришли  две  цыганки и без толку
переночевали  в  чулане   Карчука.   Днем   они   тоже   хотели
пристроиться  к  чевенгурцам,  но  те трудились в разных местах
города и бурьяна, и им  было  стыдно  перед  товарищами  вместо
труда  любезно обходиться с женщинами. Кирей уже успел выловить
всех клопов в Чевенгуре и сделать саблю из черного дерева, а во
время  появления  цыганок  он  выкапывал  пень,  чтобы  достать
матерьял на трубку Гопнеру. Цыганки прошли мимо него и скрылись
в тени пространства; Кирей почувствовал в себе слабость тела от
грусти,  словно  он  увидел  конец  своей  жизни, но постепенно
превозмог эту тягость посредством траты тела  на  рытье  земли.
Через  час  цыганки  еще раз показались, уже на высоте степи, а
затем сразу исчезли, как хвост отступающего обоза.
    -- Красавицы жизни, -- сказал Пиюся, развешивавший сушиться
по плетням вымытые гуни прочих.
    -- Солидное вещество, -- определил цыганок Жеев.
    -- Только революции в  ихнем  теле  не  видать  ничуть!  --
сообщил  Копенкин.  Он  третий день искал в гуще трав и на всех
конских местах подкову, но находил одну мелочь, вроде нательных
крестов, лаптей, каких-то сухожилий и сора буржуазной жизни. --
Красивости без сознательности на лице не бывает, --
 сказал  Копенкин,  найдя  кружку,  в  которую  до   коммунизма
собирались  капиталы  на  устройство  храмов.  --  Женщина  без
революции -- одна полубаба, по таким я не тоскую...  Уснуть  от
нее  еще  сумеешь, а далее-более -- она уже не боевая вещь, она
легче моего сердца.
   Дванов выдергивал гвозди из сундуков в  ближних  сенцах  для
нужд  всякого  деревянного строительства; через дверь он видел,
как ушли несчастные цыганки, и пожалел их: они бы могли стать в
Чевенгуре женами и матерями; люди, сжатые  дружбой,  теснящиеся
меж  собой  в  спешном  труде,  чтобы  не рассеяться по жуткой,
безродной земле, эти  люди  закрепились  бы  еще  обменом  тел,
жертвенной  прочностью  глубокой  крови.  Дванов  с  удивлением
посмотрел на дома и плетни --  сколько  в  них  скрыто  теплоты
рабочих  рук, сколько напрасно охлаждено жизней, не добравшихся
до встречного человека, в этих  стенах,  накатах  и  крышах!  И
Дванов   на   время  перестал  изыскивать  гвозди,  он  захотел
сохранить себя и прочих от расточения на труд,  чтобы  оставить
внутри  лучшие  силы для Копенкина, Гопнера и для таких, как те
цыганки, ушедшие  из  усердно  занятого  Чевенгура  в  степь  и
нищету.  "Лучше я буду тосковать, чем работать с тщательностью,
но упускать людей, -- убедился Дванов. -- В  работе  все  здесь
забылись,  и  жить  стало  нетрудно,  а  зато  счастье всегда в
отсрочке..."
   Осенняя  прозрачная  жара  освещала   умолкшие   окрестности
Чевенгура  полумертвым  блестящим  светом, словно над землею не
было воздуха, и к лицу иногда прилипала скучная паучья паутина,
но травы уже наклонились к смертному праху, не принимая  больше
света  и  тепла, значит, они жили не только солнцем, но и своим
временем.  На  горизонте  степи  поднимались  птицы   и   вновь
опускались  на  более  сытные места; Дванов следил за птицами с
тою тоскою, с какой он смотрел на мух под  потолком,  живших  в
его  детстве  у  Захара  Павловича.  Но вот птицы взлетели и их
застлала медленная пыль -- тройка лошадей вывезла наружу экипаж
и уездной рысью заторопилась в Чевенгур. Дванов влез на плетень
от  удивления  перед  ездой  постороннего  человека,  и   вдруг
раздался   невдалеке   мощный   топот  коня:  это  Копенкин  на
Пролетарской Силе оторвался от околицы Чевенгура и бросился  на
далекий  экипаж встречать друга или поражать врага. Дванов тоже
вышел на край города, чтобы помочь  Копенкину,  если  надо.  Но
Копенкин уже управился единолично, кучер вел под уздцы лошадей,
ступавших  тихим  шагом,  и  фаэтон  был  пуст сзади них, седок
шествовал в отдалении, а Копенкин сопровождал его вслед  верхом
на  коне.  В  одной  руке  у  Копенкина была сабля, в другой же
портфель на весу  и  дамский  револьвер,  прижатый  к  портфелю
большим немытым пальцем.
   Ехавший  по  степи человек теперь шел пешим и безоружным, но
лицо его не имело страха  предсмертного  терпения,  а  выражало
улыбку любознательности.
    --  Вы  кто? Вы зачем явились в Чевенгур? -- спросил у него
Дванов.
    -- Я приехал из центра искать бурьян. Думал, его нет, а  он
практически  растет,  --  ответил  Симон  Сербинов. -- А вы кто
такие?
   Двое людей стояли почти в упор друг перед  другом.  Копенкин
бдительно  наблюдал  за  Сербиновым,  радуясь  опасности; кучер
вздыхал у лошадей и шептал про себя обиду -- он уже рассчитывал
на отъем лошадей здешними бродягами.
    -- Тут коммунизм, -- объяснил Копенкин  с  коня.  --  А  мы
здесь  товарищи, потому что раньше жили без средств жизни. А ты
что за дубъект?
    -- Я тоже коммунист, -- дал справку  Сербинов,  разглядывая
Дванова и вспоминая встречу с ним по знакомству лица.
    --   Подкоммунивать  пришел,  --  с  разочарованием  сказал
Копенкин -- ему не досталось опасности -- и зашвырнул  портфель
вместе  с  брючным  револьвером в окружающий бурьян. -- Женский
струмент нам негож -- нам пушка была бы дорога, ты бы нам пушку
приволок, тогда ты, ясно, большевик. А у тебя портфель велик, а
револьвер мал -- ты писарь, а не член партии... Едем,  Саш,  на
свои дворы!
   Дванов  вскочил  на  удобный  зад  Пролетарской  Силы, и они
поскакали вдвоем с Копенкиным.
   Кучер Сербинова повернул лошадей обратно в степь и  влез  на
облучок,  готовый  спасаться.  Сербинов  в  размышлении  прошел
немного на Чевенгур, потом  остановился:  старые  лопухи  мирно
доживали  перед  ним  свой  теплый  летний  век;  вдалеке  -- в
середине города -- постукивал кто-то по  дереву  с  равномерным
усердием,  и  пахло  картофельной  пищей  из окраинного жилища.
Оказалось,  что  и  тут  люди  пребывают  и   кормятся   своими
ежедневными  радостями  и  печалями. Чего нужно ему, Сербинову?
Неизвестно. И Сербинов пошел в Чевенгур,  в  незнакомое  место.
Кучер  заметил  равнодушие  Сербинова  к  нему  и,  дав лошадям
предварительный тихий шаг, понесся потом от Чевенгура в чистоту
степи.
   В Чевенгуре Сербинова сейчас же обступили прочие, их  кровно
заинтересовал   неизвестный,   полностью  одетый  человек.  Они
смотрели и любовались Сербиновым, будто им подарили  автомобиль
и  их  ждет  удовольствие.  Кирей  извлек  из кармана Сербинова
самопишущую ручку и тут же оторвал у нее головку,  чтобы  вышел
мундштук  для  Гопнера.  Карчук  же  подарил Кирею сербиновские
очки.
    -- Будешь видеть дальше -- больше, -- сказал он Кирею.
    -- Зря я  его  сак  и  вояж  откинул  прочь,  --  огорчился
Копенкин. -- Лучше б из него мне было сделать Саше большевицкий
картуз... Или нет -- пускай валяется, я Саше свой подарю.
   Ботинки Сербинова пошли на ноги Якова Титыча, тот нуждался в
легкой  обуви,  чтобы  ходить  по  горнице, а пальто чевенгурцы
пустили  на  пошивку  Пашинцеву  штанов,   который   с   самого
ревзаповедника  жил  без  них.  Вскоре  Сербинов  сел  на стул,
стоявший на улице, в одной жилетке  и  босой.  Пиюся  догадался
принести  ему  две  печеные  картошки,  а  прочие  начали молча
доставлять кто что хотел: кто полушубок, кто валенки, Кирей  же
дал Сербинову мешок с настольной утварью.
    --  Бери,  --  сказал  Кирей,  -- ты, должно, умный -- тебе
потребуется, а нам не нужно.
   Сербинов взял и утварь.  Позднее  он  отыскал  в  засыхающем
травостое  портфель  и револьвер; из портфеля он вынул бумажную
начинку, а самую кожу бросил. Среди бумаг хранилась  его  книга
учета  людей,  которых он хотел иметь собственностью; эту книгу
Симон жалел потерять, и вечером он сидел в полушубке и валенках
-- среди тишины утомившегося города -- перед раскрытой  книгой.
На  столе  горел  огарок  свечи,  добытый  из запасов буржуазии
Киреем, и в доме пахло  сальным  телом  некогда  жившего  здесь
чужого человека. От уединения и нового места у Сербинова всегда
начиналась тоска и заболевал живот, он ничего не мог записать в
свою  книгу  и лишь читал ее и видел, что все его прошлое пошло
ему в ущерб: ни одного человека не осталось с ним на всю жизнь,
ничья дружба не обратилась в надежную  родственность.  Сербинов
сейчас  один,  о  нем  лишь  помнит  секретарь  учреждения, что
Сербинов находится в командировке, но должен прибыть обратно, и
секретарь ожидает его для порядка службы. "Ему я необходим,  --
с  чувством  привязанности к секретарю вообразил Сербинов, -- и
он меня дождется, я не обману его памяти обо мне".
   Александр Дванов пришел проверить Сербинова, который был уже
наполовину счастлив, что о нем где-то  заботится  секретарь  и,
значит,  Симон  имеет  товарища.  Только это и думал Сербинов и
одним этим утешался в ночном Чевенгуре: никакую другую идею  он
не мог ощущать, а неощутимым не мог успокаиваться.
    --  Что  вам нужно в Чевенгуре? -- спросил Дванов. -- Я вам
скажу сразу: здесь вы не выполните своей командировки.
   Сербинов и не думал о  ее  выполнении,  он  опять  вспоминал
знакомое лицо Дванова, но не мог -- и беспокоился.
    --  Правда,  что  у  вас  сократилась  посевная площадь? --
захотел  узнать  Сербинов  для  удовольствия  секретаря,   мало
интересуясь посевом.
    --  Нет,  --  объяснил  Дванов,  -- она выросла, даже город
зарос травой.
    -- Это хорошо, --  сказал  Сербинов  и  почел  командировку
исполненной,  в  рапорте  он  потом  напишет,  что площадь даже
приросла на один процент, но нисколько не уменьшилась; он нигде
не видел голой почвы -- растениям даже тесно на ней.
   Где-то в  сыром  воздухе  ночи  кашлял  Копенкин,  стареющий
человек, которому не спится и он бродит один.
   Дванов  шел к Сербинову с подозрением, с расчетом упразднить
из Чевенгура командированного, но, увидев его, он не знал,  что
дальше  сказать.  Дванов всегда вначале боялся человека, потому
что он не имел таких истинных убеждений, от которых сознавал бы
себя  в  превосходстве;  наоборот,  вид  человека  возбуждал  в
Дванове  вместо  убеждений  чувства,  и  он начинал его излишне
уважать.
   Сербинов еще не знал, где он находится, от тишины уезда,  от
сытого воздуха окружающего травостоя у него начиналась тоска по
Москве,  и  он захотел возвращения, решив завтра же уйти пешком
из Чевенгура.
    -- У вас революция или что? -- спросил Сербинов у Дванова.
    -- У нас коммунизм.  Вы  слышите  --  там  кашляет  товарищ
Копенкин, он коммунист.
   Сербинов  мало  удивился,  он  всегда считал революцию лучше
себя. Он только увидел свою жалость в этом  городе  и  подумал,
что  он  похож на камень в реке, революция уходит поверх его, а
он остается на дне, тяжелым от своей привязанности к себе.
    -- Но горе или грусть у вас есть в  Чевенгуре?  --  спросил
Сербинов.
   И  Дванов  ему сказал, что есть: горе или грусть -- это тоже
тело человека.
   Здесь  Дванов  прислонился  лбом  к  столу,  к   вечеру   он
мучительно  уставал не столько от действия, сколько оттого, что
целый день с бережливостью и страхом  следил  за  чевенгурскими
людьми.
   Сербинов открыл окно в воздух, все было тихо и темно, только
из степи доносился долгий полночный звук, настолько мирный, что
он не  тревожил  спокойствия  ночи. Дванов перешел на кровать и
уснул навзничь. Спеша за догорающей  свечой,  Сербинов  написал
письмо  Софье  Александровне  --  он  сообщил,  что в Чевенгуре
устроен  собравшимися  в  одно  место  бродячими   пролетариями
коммунизм  и  среди  них живет полуинтеллигент Дванов, наверно,
забывший, зачем он прибыл в  этот  город.  Сербинов  глядел  на
спящего Дванова, на его изменившееся лицо от закрывшихся глаз и
на  вытянутые ноги в мертвом покое. Он похож, написал Сербинов,
на  фотографию  вашего   раннего   возлюбленного,   но   трудно
представить,  что он вас любил. Затем Сербинов еще добавил, что
у него в командировках болит желудок и он согласен бы,  подобно
полуинтеллигенту,  забыть,  зачем  он  приехал  в  Чевенгур,  и
остаться в нем существовать.
   Свеча померкла, и Сербинов улегся на сундуке, боясь, что  не
сразу  уснет.  Но  уснул он сразу, и новый день настал пред ним
моментально, как для счастливого человека.
   К тому времени в Чевенгуре уже много  скопилось  изделий  --
Сербинов ходил и видел их, не понимая пользы тех изделий.
   Еще  утром  Сербинов  заметил  на  столе  деревянную  еловую
сковороду, а в крышу был вделан с прободением  кровли  железный
флаг,  не  способный  подчиняться  ветру. Сам город сплотился в
такую тесноту, что Сербинов подумал о действительном увеличении
посевной площади за счет жилого места. Всюду,  где  можно  было
видеть,  чевенгурцы  с  усердием трудились; они сидели в траве,
стояли в сараях и сенях, и каждый работал что ему нужно -- двое
тесали древесный стол, один  резал  и  гнул  железо,  снятое  с
кровли  за  недостатком  материала,  четверо  же прислонились к
плетню и плели  лапти  в  запас,  --  тому,  кто  захочет  быть
странником.
   Дванов   проснулся  раньше  Сербинова  и  поспешил  отыскать
Гопнера. Два товарища сошлись  в  кузнице,  и  здесь  их  нашел
Сербинов. Дванов выдумал изобретение: обращать солнечный свет в
электричество.  Для  этого  Гопнер  вынул  из рам все зеркала в
Чевенгуре, а также собрал всякое мало-мальски  толстое  стекло.
Из  этого  матерьяла  Дванов и Гопнер поделали сложные призмы и
рефлекторы, чтобы свет солнца, проходя через них,  изменился  и
на  заднем  конце  прибора стал электрическим током. Прибор уже
был готов два дня назад, но электричества из него не произошло.
Прочие приходили осматривать световую машину  Дванова  и,  хотя
она  не  могла  работать,  все-таки  решили,  как нашли нужным:
считать машину правильной и  необходимой,  раз  ее  выдумали  и
заготовили своим телесным трудом два товарища.
   Невдалеке  от  кузницы  стояла башня, выполненная из глины и
соломы. Ночью на башню  залезал  прочий  и  жег  костер,  чтобы
блуждающим в степи было видно, где им приготовлен причал, но --
или  степи  опустели,  или  ночи стали безлюдны -- еще никто не
явился на свет глиняного маяка.
   Пока Дванов и Гопнер добивались улучшения своего  солнечного
механизма,  Сербинов  пошел в середину города. Между домов идти
было узко, а теперь здесь  стало  совсем  непроходимо  --  сюда
прочие  вынесли  для доделки свои последние изделия: деревянные
колеса по  две  сажени  поперек,  железные  пуговицы,  глиняные
памятники,  похоже  изображавшие любимых товарищей, в том числе
Дванова,  самовращающуюся  машину,   сделанную   из   сломанных
будильников,  печь-самогрейку,  куда пошла начинка всех одеял и
подушек Чевенгура, но в которой мог временно греться лишь  один
человек,  наиболее  озябший.  И  еще были предметы, пользы коих
Сербинов вовсе не мог представить.
    -- Где у вас исполнительный комитет? -- спросил Сербинов  у
озабоченного Карчука.
    --  Он  был,  а  теперь нет -- все уж исполнил, -- объяснил
Карчук.  --  Спроси  у  Чепурного  --  ты  видишь,  я  товарищу
Пашинцеву из бычачьей кости делаю меч.
    --  А  отчего  у  вас  город  стоит на просторе, а построен
тесно? -- спрашивал Сербинов дальше.
   Но Карчук отказался отвечать:
    -- Спроси у кого хочешь, ты видишь, я  тружусь,  значит,  я
думаю не о тебе, а об Пашинцеве, кому выйдет меч.
   И Сербинов спросил другого человека, который принес глину из
оврага в мешке для памятников и сам был монголец на лицо.
    --  Мы  живем  между собой без паузы, -- объяснил Чепурный:
глину носил он.
   Сербинов засмеялся над ним и над  деревянными  двухсаженными
колесами,  а  также над железными пуговицами. Сербинов стыдился
своего смеха,  а  Чепурный  стоял  против  него,  глядел  и  не
обижался.
    --  Вы трудно работаете, -- сказал Сербинов, чтобы поскорее
перестать улыбаться, -- а я видел ваши труды, и они бесполезны.
   Чепурный бдительно и серьезно осмотрел Сербинова, он  увидел
в нем отставшего от масс человека.
    -- Так мы ж работаем не для пользы, а друг для друга.
   Сербинов теперь уже не смеялся -- он не понимал.
    -- Как? -- спросил он.
    -- А именно так, -- подтвердил Чепурный. -- А иначе как же,
скажи  пожалуйста?  Ты,  должно,  беспартийный -- это буржуазия
хотела пользы труда, но не вышло: мучиться телом ради  предмета
терпенья  нет. -- Чепурный заметил угрюмость Сербинова и теперь
улыбнулся. -- Но это тебе безопасно, ты у нас обтерпишься.
   Сербинов отошел дальше, не представляя ничего:  выдумать  он
мог многое, а понять то, что стоит перед его зрением, не мог.
   В  обед  Сербинова позвали кушать на поляну и дали на первое
травяные щи, а на второе толченую кашу из овощей -- этим  Симон
вполне  напитался. Он уже хотел отбывать из Чевенгура в Москву,
но Чепурный и  Дванов  попросили  его  остаться  до  завтра:  к
завтрему они ему чего-нибудь сделают на память и на дорогу.
   Сербинов  остался,  решив не заезжать в губернский город для
доклада, а послать его письменно почтой, и написал после  обеда
в   губком,  что  в  Чевенгуре  нет  исполкома,  а  есть  много
счастливых, но бесполезных  вещей;  посевная  площадь  едва  ли
уменьшилась,     она,     наоборот,     приросла     за    счет
перепланированного, утеснившегося города, но опять-таки об этом
некому сесть и заполнить сведения, потому что  среди  населения
города  не  найдется  ни одного осмысленного делопроизводителя.
Своим выводом  Сербинов  поместил  соображение,  что  Чевенгур,
вероятно,  захвачен неизвестной малой народностью или прохожими
бродягами,   которым   незнакомо   искусство   информации,    и
единственным  их  сигналом  в  мир служит глиняный маяк, где по
ночам горит солома наверху либо другое  сухое  вещество;  среди
бродяг   есть   один   интеллигент   и  один  квалифицированный
мастеровой,  но  она  совершенно   позабывшиеся.   Практическое
заключение   Сербинов   предлагал  сделать  самому  губернскому
центру.
   Симон перечитал написанное, получилось  умно,  двусмысленно,
враждебно  и  насмешливо  над  обоими -- и над губернией, и над
Чевенгуром, -- так всегда писал Сербинов про  тех,  которых  не
надеялся приобрести в товарищи. В Чевенгуре он сразу понял, что
здесь  все  люди  взаимно разобрали друг друга до его приезда и
ему никого нет в остатке, поэтому Сербинов не мог забыть  своей
командировочной службы.
   Чепурный  после обеда опять таскал глину, и к нему обратился
Сербинов, как нужно отправить два  письма,  где  у  них  почта.
Чепурный взял оба письма и сказал:
    --  По  своим скучаешь? Отправим до почтового места с пешим
человеком. Я тоже скучаю по Прокофию, да не знаю нахождения.
   Карчук закончил костяной меч для Пашинцева, он был бы рад  и
дальше  не  скучать,  но  ему не о ком было думать, не для кого
больше трудиться,  и  он  царапал  ногтем  землю,  не  чувствуя
никакой идеи жизни.
    --  Карчук,  --  сказал  Чепурный.  -- Пашинцева ты уважил,
теперь скорбишь без товарища -- отнеси, пожалуйста, в  почтовый
вагон письма товарища Сербинова, будешь идти и дорогой думать о
нем...
   Карчук тоскующе оглядел Сербинова.
    --  Может,  завтра  пойду,  --  сказал он, -- я его пока не
чувствую... А может, и к вечеру стронусь, если во мне тягость к
приезжему будет.
   Вечером почва  отсырела  и  взошел  туман.  Чепурный  разжег
соломенный  огонь  на  глиняной башне, чтобы его издали заметил
пропавший Прошка. Сербинов лежал, укрывшись какой-то постилкой,
в пустом доме  --  он  хотел  уснуть  и  успокоиться  в  тишине
провинции; ему представлялось, что не только пространство, но и
время  отделяет  его  от  Москвы,  и  он  сжимал  свое тело под
постилкой, чувствуя свои ноги, свою грудь как  второго  и  тоже
жалкого человека, согревая и лаская его.
   Карчук вошел без спроса, словно житель пустыни или братства.
    -- Я трогаюсь, -- сказал он. -- Давай твои письма.
   Сербинов отдал ему письма и попросил его:
    --  Посиди  со  мной.  Ты  же все равно из-за меня идешь на
целую ночь.
    -- Нет, -- отказался сидеть Карчук, -- я буду думать о тебе
один.
   Боясь потерять письма, Карчук в каждую руку взял по  письму,
сжал их в две горсти и так пошел.
   Над  туманом  земли  было чистое небо, и там взошла луна; ее
покорный свет ослабевал во влажной мгле тумана и озарял  землю,
как  подводное  дно.  Последние люди тихо ходили в Чевенгуре, и
кто-то начинал песню на глиняной башне, чтобы  его  услышали  в
степи, так как не надеялся на один свет костра. Сербинов закрыл
лицо  рукой, желая не видеть и спать, но под рукой открыл глаза
и еще больше не спал:  вдалеке  заиграла  гармоника  веселую  и
боевую  песню,  судя  по мелодии -- вроде "Яблочка", но гораздо
искуснее  и  ощутительнее,   какой-то   неизвестный   Сербинову
большевистский фокстрот. Среди музыки скрипела повозка, значит,
кто-то  ехал,  и  вдалеке  раздались  два  лошадиных голоса: из
Чевенгура  ржала  Пролетарская  Сила,  а  из  степей   отвечала
прибывающая подруга.
   Симон вышел наружу. На глиняном маяке торжественным пламенем
вспыхнула  куча  соломы и старых плетней; гармоника, находясь в
надежных руках, тоже не уменьшала звуков, а  нагнетала  их  все
чаще и призывала население к жизни в одно место.
   В  фаэтоне  ехал  Прокофий  и голый игрок на музыке, некогда
выбывший из Чевенгура пешком за женой, а их везла ржущая  худая
лошадь.  Позади того фаэтона шли босые бабы, человек десять или
больше, по две в ряд, и в первом ряду Клавдюша.
   Чевенгурцы встретили своих будущих жен молча, они стояли под
светом маяка, но не сделали ни  шага  навстречу  и  не  сказали
слова  приветствия,  потому  что  хотя  пришедшие были людьми и
товарищами, но одновременно -- женщинами. Копенкин чувствовал к
доставленным женщинам стыд и почтение, кроме  того,  он  боялся
наблюдать  женщин  из  совести  перед  Розой Люксембург и ушел,
чтобы угомонить ревущую Пролетарскую Силу.
   Фаэтон  остановился.  Прочие  мгновенно  выпрягли  лошадь  и
увезли на руках экипаж в глубь Чевенгура.
   Прокофий  окоротил музыку и дал знак женскому шествию больше
никуда не спешить.
    -- Товарищи коммунизма!  --  обратился  Прокофий  в  тишину
небольшого народа. -- Ваше мероприятие я выполнил -- перед вами
стоят   будущие   супруги,  доставленные  в  Чевенгур  маршевым
порядком, а для Жеева я завлек специальную нищенку...
    -- Как же ты ее завлек? -- спросил Жеев.
    -- Машинально, -- объяснил Прокофий. -- Музыкант,  обернись
к  супругам  со  своим инструментом и сыграй им туш, чтоб они в
Чевенгуре не тужили и любили большевиков.
   Музыкант сыграл.
    -- Отлично,  --  одобрил  Прокофий.  --  Клавдюша,  разводи
женщин  на  покой.  Завтра мы им назначаем смотр и торжестенный
марш мимо городской организации: костер не  дает  представления
лиц.
   Клавдюша повела дремлющих женщин в темноту пустого города.
   Чепурный обнял Прокофия кругом груди и произнес ему одному:
    --  Проша,  нам  женщины теперь не срочно нужны, лишь бы ты
явился. Хочешь, я тебе завтра любое сделаю и подарю.
    -- Подари Клавдюшу!
    -- Я б тебе, Проша, ее дал, да  ты  ее  себе  сам  подарил.
Бери, пожалуйста, еще чего-нибудь!
    --  Дай  обдумать, -- отсрочил Прокофий, -- сейчас что-то у
меня спросу нет и аппетита не чувствую... Здравствуй, Саша!  --
сказал он Дванову.
    --  Здравствуй, Прош! -- ответил тем же Дванов. -- Ты видел
где-нибудь других людей? Отчего они там живут?
    -- Они там живут от одного терпения, -- сформулировал  всем
для  утешения  Прокофий,  --  они революцией не кормятся, у них
сорганизовалась контрреволюция, и над  степью  дуют  уже  вихри
враждебные, одни мы остались с честью...
    --  Лишнее  говоришь,  товарищ,  --  сказал  Сербинов. -- Я
оттуда, и я тоже революционер.
    -- Ну, стало быть, тем тебе  там  хуже  было,  --  заключил
Прокофий.
   Сербинов не мог ответить. Костер на башне потух и в эту ночь
уже не был зажжен.
    -- Прош, -- спросил Чепурный во мраке, -- а кто тебе, скажи
пожалуйста, музыку подарил?
    --   Один   прохожий   буржуй.  Он  мне  музыку,  а  я  ему
существование продешевил:  в  Чевенгуре  же  нет  удовольствия,
кроме колокола, но то -- религия.
    --  Тут,  Прош, теперь есть удовольствие без колокола и без
всякого посредства.
   Прокофий залез в нижнее  помещение  башни  и  лег  спать  от
утомления. Чепурный тоже склонился близ него.
    --  Дыши больше, нагревай воздух, -- попросил его Прокофий.
-- Я чего-то остыл в порожних местах.
   Чепурный приподнялся и долгое время часто дышал, потом  снял
с  себя  шинель,  укутал  ею  Прокофия  и, привалившись к нему,
позабылся в отчуждении жизни.
   Утром наступил погожий день; музыкант встал первым человеком
и сыграл на гармонике предварительный марш, взволновавший  всех
отдохнувших прочих.
   Жены  сидели  наготове,  уже обутые и одетые Клавдюшей в то,
что она нашла по закутам Чевенгура.
   Прочие пришли позже и от смущения не глядели на тех, кого им
назначено было любить. Тут же находились и Дванов, и Гопнер,  и
Сербинов,   и  самые  первые  завоеватели  Чевенгура.  Сербинов
пришел, чтобы попросить о снаряжении ему экипажа  для  отъезда,
но  Копенкин  отказался  дать в езду Пролетарскую Силу. "Шинель
дать могу, -- сказал он, --  себя  предоставлю  на  сутки,  что
хочешь  бери,  но коня не проси, не серди меня -- на чем же я в
Германию поеду?" Тогда Сербинов  попросил  другую  лошадь,  что
привезла  вчера Прокофия, и обратился к Чепурному. Тот возразил
Сербинову тем, что уезжать не надо, может, он обживется  здесь,
потому  что  в  Чевенгуре  коммунизм и все равно скоро все люди
явятся сюда: зачем же ехать к ним, когда они идут обратно?
   Сербинов отошел от него. "Куда я стремлюсь? -- думал он.  --
Та   горячая   часть   моего   тела,   которая   ушла  в  Софью
Александровну, уже переварилась в ней  и  уничтожена  вон,  как
любая бесследная пища...
   Чепурный  начал  громко  высказываться,  и  Сербинов оставил
себя, чтобы выслушать незнакомое слово.
    -- Прокофий -- это забота против тягостей пролетариата,  --
произнес Чепурный посреди людей. -- Вот он доставил нам женщин,
по  количеству  хотя  и в меру, но доза почти мала... А затем я
обращусь к женскому составу, чтобы прозвучать им словом радости
ожидания! Пусть мне скажет кто-нибудь, пожалуйста, -- почему мы
уважаем природные условия? Потому что мы их едим. А  почему  мы
призвали  своим жестом женщин? Потому что природу мы уважаем за
еду,  а  женщин  за  любовь.  Здесь  я  объявляю  благодарность
вошедшим   в   Чевенгур  женщинам  как  товарищам  специального
устройства, и пусть они заодно с нами живут и питаются миром, а
счастье имеют посредством товарищей-людей в Чевенгуре...
   Женщины сразу испугались: прежние мужчины всегда начинали  с
ними  дело прямо с конца, а эти терпят, говорят сначала речь --
и женщины подтянули мужские пальто и  шинели,  в  которые  были
одеты  Клавдюшей,  до носа, укрыв отверстие рта. Они боялись не
любви, они не любили, а  истязания,  почти  истребления  своего
тела  этими сухими, терпеливыми мужчинами в солдатских шинелях,
с испещренными трудной жизнью  лицами.  Эти  женщины  не  имели
молодости  или  другого  ясного возраста, они меняли свое тело,
свое место возраста и расцвета на пищу, и так как  добыча  пищи
для  них  была  всегда  убыточной,  то  тело истратилось прежде
смерти и задолго до нее; поэтому они были похожи на  девочек  и
на  старушек -- на матерей и на младших, невыкормленных сестер;
от ласк мужей  им  стало  бы  больно  и  страшно.  Прокофий  их
пробовал  во  время  путешествия  сжимать, забирая в фаэтон для
испытания, но они кричали от его любви, как от своей болезни.
   Сейчас женщины сидели против взгляда чевенгурцев  и  гладили
под одеждой морщины лишней кожи на изношенных костях. Одна лишь
Клавдюша была достаточно удобной и пышной среди этих прихожанок
Чевенгура, но к ней уже обладал симпатией Прокофий.
   Яков  Титыч  наиболее задумчиво наблюдал женщин: одна из них
казалась ему печальней всех, и она зябла  под  старой  шинелью;
сколько  раз  он собирался отдать полжизни, когда ее оставалось
много, за то, чтобы найти себе настоящего кровного родственника
среди чужих и прочих. И хотя прочие всюду были ему  товарищами,
но  лишь по тесноте и горю -- горю жизни, а не по происхождению
из одной утробы.  Теперь  жизни  в  Якове  Титыче  осталось  не
половина,  а  последний  остаток,  но  он  мог  бы  подарить за
родственника волю и хлеб в Чевенгуре и выйти ради него снова  в
безвестную дорогу странствия и нужды.
   Яков  Титыч  подошел к выбранной им женщине и потрогал ее за
лицо, ему подумалось, что она похожа снаружи на него.
    -- Ты чья? -- спросил он. -- Ты чем живешь на свете?
   Женщина наклонила от него свою голову, Яков Титыч увидел  ее
шею  ниже затылка -- там шла глубокая впадина, и в ней водилась
грязь бесприютности, а  вся  ее  голова,  когда  женщина  опять
подняла ее, робко держалась на шее, точно на засыхающем стебле.
    -- Чья же ты, такая скудная?
    --  Ничья,  --  ответила  женщина  и,  нахмурившись,  стала
перебирать пальцы, отчужденная от Якова Титыча.
    -- Пойдем ко двору,  я  тебе  грязь  из-за  шеи  и  коросту
соскребу, -- еще раз сказал Яков Титыч.
    --   Не  хочу,  --  отказалась  женщина.  --  Дай  немножко
чего-нибудь, тогда встану.
   Ей Прокофий обещал в дороге супружество, но она,  как  и  ее
подруги,  мало знала, что это такое, она лишь догадывалась, что
ее тело  будет  мучить  один  человек  вместо  многих,  поэтому
попросила вперед мучений подарок: после ведь ничего не дарят, а
гонят. Она еще более сжалась под большой шинелью, храня под нею
свое  голое тело, служившее ей и жизнью, и средством к жизни, и
единственной несбывшейся надеждой, -- поверх кожи  для  женщины
начинался   чужой   мир,  и  ничто  из  него  ей  не  удавалось
приобрести, даже одежды  для  теплоты  и  сбережения  тела  как
источника своей пищи и счастья других.
    --  Какие  ж  это,  Прош,  жены?  -- спрашивал и сомневался
Чепурный. -- Это восьмимесячные  ублюдки,  в  них  вещества  не
хватает.
    --  А  тебе-то  что?  --  возразил  Прокофий.  -- Пускай им
девятым месяцем служит коммунизм.
    -- И верно! -- счастливо  воскликнул  Чепурный.  --  Они  в
Чевенгуре,  как  в  теплом  животе,  скорей  дозреют и уж тогда
целиком родятся.
    -- Ну да! А тем более что прочему пролетарию  особая  сдобь
не желательна; ему абы-абы от томления жизни избавиться! А чего
ж  тебе  надо:  все-таки  тебе  это  женщины,  люди с пустотой,
поместиться есть где.
    -- Жен таких не бывает, -- сказал Дванов. --  Такие  бывают
матери, если кто их имеет.
    -- Или мелкие сестры, -- определил Пашинцев. -- У меня была
одна  такая  ржавая сестренка, ела плохо, так и умерла от самой
себя.
   Чепурный  слушал  всех  и  по  привычке  собирался   вынести
решение, но сомневался и помнил про свой низкий ум.
    --  А чего у нас больше, мужей иль сирот? -- спросил он, не
думая про этот вопрос. -- Пускай, я так формулирую, сначала все
товарищи поцелуют по разу  тех  жалобных  женщин,  тогда  будет
понятней,   чего  из  них  сделать.  Товарищ  музыкант,  отдай,
пожалуйста, музыку Пиюсе, пусть он сыграет что-нибудь из нотной
музыки.
   Пиюся заиграл марш,  где  чувствовалось  полковое  движение:
песен одиночества и вальсы он не уважал и совестился их играть.
   Дванову  досталось первым целовать всех женщин: при поцелуях
он открывал рот и зажимал губы каждой женщины меж своими губами
с жадностью нежности, а левой рукой он слегка обнимал очередную
женщину, чтобы она стояла устойчиво и не отклонилась  от  него,
пока Дванов не перестанет касаться ее.
   Сербинову  пришлось  тоже  перецеловать всех будущих жен, но
последнему, хотя он и этим был доволен: Симон всегда чувствовал
успокоение от присутствия второго, даже неизвестного  человека,
а  после  поцелуев жил с удовлетворением целые сутки. Теперь он
уже не очень хотел уезжать, он сжимал свои руки от удовольствия
и улыбался, невидимый среди движения людей и темпа музыкального
марша.
    --  Ну  как  скажешь,  товарищ  Дванов?  --   интересовался
дальнейшим  Чепурный,  вытирая  рот.  --  Жены они или в матеря
годятся? Пиюся, дай нам тишину для разговора!
   Дванов и сам не знал, свою мать он не видел, а жены  никогда
не  чувствовал. Он вспомнил сухую ветхость женских тел, которые
он сейчас поддерживал для поцелуев, и  как  одна  женщина  сама
прижалась  к нему, слабая, словно веточка, пряча вниз привыкшее
грустное лицо; близ нее Дванов задержался от воспоминания
 -- женщина пахла молоком и потной рубахой, он поцеловал ее еще
раз в нагрудный край рубахи, как целовал в младенчестве в  тело
и в пот мертвого отца.
    -- Лучше пусть матерями, -- сказал он.
    -- Кто здесь сирота -- выбирай теперь себе мать! -- объявил
Чепурный.
   Сиротами были все, а женщин десять: никто не тронулся первым
к женщинам  для получения своей матери, каждый заранее дарил ее
более нуждающемуся товарищу. Тогда Дванов понял, что и  женщины
--  тоже  сироты:  пусть  лучше  они  вперед  выберут  себе  из
чевенгурцев братьев или родителей, и так пусть останется.
   Женщины сразу избрали себе самых пожилых  прочих;  с  Яковом
Титычем  захотели  жить  даже  две, и он обеих привлек. Ни одна
женщина не верила в отцовство или братство чевенгурцев, поэтому
они старались найти мужа, которому ничего не надо, кроме сна  в
теплоте. Лишь одна смуглая полудевочка подошла к Сербинову.
    -- Чего ты хочешь? -- со страхом спросил он.
    --  Я  хочу,  чтобы из меня родился теплый комочек, и что с
ним будет!
    -- Я не могу, я уеду отсюда навсегда.
   Смуглая переменила Сербинова на Кирея.
    -- Ты -- женщина ничего, -- сказал ей Кирей. -- Я тебе  что
хочешь  подарю!  Когда  твой  теплый комок родится, то уж он не
остынет.
   Прокофий взял под руку Клавдюшу.
    -- Ну, а мы что будем делать, гражданка Клобзд?
    -- Что ж, Прош, наше дело сознательное...
    -- И то, -- определил Прокофий.  Он  поднял  кусок  скучной
глины  и  бросил  его куда-то в одиночество. -- Чего-то мне все
время серьезно на душе -- не то пора семейство организовать, не
то коммунизм перетерпеть... Ты сколько мне фонда накопила?
    -- Да сколько ж? Что теперь ходила продала, то и  выручила,
Прош:  за  две шубы да за серебро только цену дали, а остальное
вскользь прошло.
    -- Ну пускай: вечером ты мне отчет  дашь,  я  хоть  тебе  и
верю, а волнуюсь. А деньги так у тетки и содержишь?
    --  Да  то  где  ж, Прош? Там им верное место. А когда ж ты
меня в губернию повезешь? Обещал  еще  центр  показать,  а  сам
опять  меня  в  это  мещанство  привел. Что я тут -- одна среди
нищенок, не с кем нового платья попытать! А показываться  кому?
Разве  это  уездное общество? Это прохожане на постое. С кем ты
меня мучаешь?
   Прокофий вздохнул: что ты будешь делать с такой особой, если
у нее ум хуже женской прелести?
    -- Ступай, Клавдюша, обеспечивай пришлых баб, а я  подумаю:
один ум хорошо, а второй лишний.
   Большевики  и  прочие  уже  разошлись  с прежнего места, они
снова начали трудиться над изделиями для тех товарищей, которых
они чувствовали  своей  идеей.  Один  Копенкин  не  стал  нынче
работать,  он  угрюмо  вычистил и обласкал коня, а потом смазал
оружие гусиным салом из своего неприкосновенного запаса.  После
того он отыскал Пашинцева, шлифовавшего камни.
    --  Вась,  --  сказал  Копенкин.  --  Чего  ж  ты  сидишь и
тратишься: ведь бабы пришли. Семен Сербов еще прежде них саки и
вояжи вез в Чевенгур.  Чего  ж  ты  живешь  и  забываешь?  Ведь
буржуазия неминуемо грянет, где ж твои бомбы, товарищ Пашинцев?
Где ж твоя революция ее сохранный заповедник?
   Пашинцев  выдернул  из  ущербленного  глаза засохшую дрянь и
посредством силы ногтя запустил ее в плетень.
    -- То я чую, Степан, и тебя приветствую! Оттого и  гр/о'блю
в  камень свою силу, что иначе тоскую и плачу в лопухи!.. Где ж
это Пиюся, где ж его музыка висит на гвозде!
   Пиюся собирал щавель по задним местам бывших дворов.
    -- Тебе опять звуков захотелось? -- спросил он из-за сарая.
-- Без геройства соскучился?
    --  Пиюсь,  сыграй  нам  с  Копенкиным  "Яблоко",  дай  нам
настроение жизни!
    -- Ну жди, сейчас дам.
   Пиюся  принес  хроматический  инструмент и с серьезным лицом
профессионального  артиста  сыграл  двум  товарищам   "Яблоко".
Копенкин и Пашинцев взволнованно плакали, а Пиюся молча работал
перед ними -- сейчас он не жил, а трудился.
    --  Стой, не расстраивай меня! -- попросил Пашинцев. -- Дай
мне унылости.
    -- Даю, -- согласился Пиюся и заиграл протяжную мелодию.
   Пашинцев обсох лицом, вслушался в заунывные звуки  и  вскоре
сам запел вслед музыке:

               Ах, мой товарищ боевой,
               Езжай вперед и песню пой,
               Давно пора нам смерть встречать --
               Ведь стыдно жить и грустно умирать...
               Ах, мой товарищ, подтянись,
               Две матери нам обещали жизнь,
               Но мать сказала мне: постой,
               Вперед врага в могиле упокой,
               А сверху сам ложись...

    -- Будет тебе хрипеть, -- окоротил певца Копенкин, сидевший
без деятельности,  --  тебе бабы не досталось, так ты песней ее
хочешь окружить. Вон одна ведьма сюда поспешает.
   Подошла будущая жена Кирея -- смуглая, как дочь печенега.
    -- Тебе чего? -- спросил ее Копенкин.
    -- А так, ничего. Слушать хочу, у  меня  сердце  от  музыки
болит.
    -- Тьфу ты, гадина! -- И Копенкин встал с места для ухода.
   Здесь явился Кирей, чтоб увести супругу обратно.
    -- Куда ты, Груша убегаешь? Я тебе проса нарвал, идем зерна
толочь  --  вечером  блины  будем  кушать,  мне  что-то мучного
захотелось.
   И они пошли вдвоем в тот чулан, где раньше Кирей лишь иногда
ночевал, а теперь надолго приготовил приют для Груши и себя.
   Копенкин же направился вдоль Чевенгура -- он захотел глянуть
в открытую  степь,  куда  уже  давно  не   выезжал,   незаметно
привыкнув   к   тесной   суете  Чевенгура.  Пролетарская  Сила,
покоившаяся в глуши одного амбара, услышала  шаги  Копенкина  и
заржала  на друга тоскующей пастью. Копенкин взял ее с собой, и
лошадь начала подпрыгивать рядом с ним от предчувствия  степной
езды.  На  околице  Копенкин  вскочил  на коня, выхватил саблю,
прокричал  своей  отмолчавшейся  грудью  негодующий  возглас  и
поскакал  в  осеннюю  тишину  степи гулко, как по граниту. Лишь
один Пашинцев видел разбег по  степи  Пролетарской  Силы  и  ее
исчезновение   со  всадником  в  отдаленной  мгле,  похожей  на
зарождающуюся ночь. Пашинцев только что залез на крышу,  откуда
он  любил  наблюдать  пустоту  полевого  пространства и течение
воздуха над ним. "Он теперь не вернется, -- думал Пашинцев.  --
Пора и мне завоевать Чевенгур, чтоб Копенкину это понравилось".
   Через  три дня Копенкин возвратился, он въехал в город шагом
на похудевшей лошади и сам дремал на ней.
    -- Берегите Чевенгур, -- сказал он Дванову и двоим  прочим,
что  стояли  на  его дороге, -- дайте коню травы, а поить я сам
встану. -- И Копенкин, освободив лошадь, уснул на протоптанном,
босом  месте.  Дванов  повел  лошадь  в  травостой,  думая  над
устройством   дешевой   пролетарской   пушки   для   сбережения
Чевенгура. Травостой был тут же, Дванов  отпустил  Пролетарскую
Силу,  а  сам остановился в гуще бурьяна; сейчас он ни о чем не
думал, и старый сторож его ума хранил покой своего сокровища --
он мог впустить лишь одного посетителя,  одну  бродящую  где-то
наружи мысль. Наружи ее не было: простиралась пустая, глохнущая
земля,   и   тающее   солнце   работало  на  небе  как  скучный
искусственный предмет, а люди в Чевенгуре думали не о пушке,  а
друг  о друге. Тогда сторож открыл заднюю дверь воспоминаний, и
Дванов снова почувствовал в голове теплоту сознания;  ночью  он
идет  в  деревню  мальчиком,  отец  его  ведет  за руку, а Саша
закрывает глаза, спит и просыпается на  ходу.  "Чего  ты,  Саш,
ослаб  так от долготы дня? Иди тогда на руки, спи на плече", --
и отец берет его наверх, на свое тело,  и  Саша  засыпает  близ
горла отца. Отец несет в деревню рыбу на продажу, из его сумы с
подлещиками  пахнет  сыростью и травой. В конце того дня прошел
ливень, на дороге тяжелая  грязь,  холод  и  вода.  Вдруг  Саша
просыпается  и  кричит  -- по его маленькому лицу лезет тяжелый
холод, а отец ругается на  обогнавшего  их  мужика  на  кованой
телеге,  обдавшего  отца  и  сына грязью с колес. "Отчего, пап,
грязь дерется с колеса?" -- "Колесо,  Саш,  крутится,  а  грязь
беспокоится и мчится с него своим весом".
    --  Нужно  колесо,  --  вслух  определил Дванов. -- Кованый
деревянный диск, с него можно  швырять  в  противника  кирпичи,
камни,  мусор,  --  снарядов  у нас нет. А вертеть будем конным
приводом и помогать руками, -- даже  пыль  можно  отправлять  и
песок...  Гопнер  сейчас  сидит на плотине, опять, наверно, там
есть просос...
    --  Я  вас  побеспокоил?  --  спросил  медленно  подошедший
Сербинов.
    -- Нет, а что? Я собой не занимался.
   Сербинов  докуривал последнюю папиросу из московского запаса
и боялся, что дальше будет курить.
    -- Вы ведь знали Софью Александровну?
    -- Знал, -- ответил Дванов, -- а вы тоже ее знали?
    -- Тоже знал.
   Спавший близ пешеходной дороги Копенкин привстал  на  руках,
кратко  крикнул в бреду и опять засопел во сне, шевеля воздухом
из носа умершие подножные былинки.
   Дванов посмотрел на Копенкина и успокоился, что он спит.
    -- Я ее помнил до  Чевенгура,  а  здесь  забыл,  --  сказал
Александр.  --  Где  она  живет теперь и отчего вам сказала про
меня?
    -- Она в Москве и там на фабрике. Вас она помнит -- у вас в
Чевенгуре люди друг для друга как идеи, я заметил, и вы для нее
идея; от вас до нее все еще идет душевный  покой,  вы  для  нее
действующая теплота...
    -- Вы не совсем правильно нас поняли. Хотя я все равно рад,
что она жива, я тоже буду думать о ней.
    -- Думайте. По-вашему, это ведь много значит -- думать, это
иметь  или  любить...  О  ней  стоит  думать, она сейчас одна и
смотрит на Москву. Там теперь  звонят  трамваи  и  людей  очень
много, но не каждый хочет их приобретать.
   Дванов  никогда не видел Москвы, поэтому из нее он вообразил
только одну  Софью  Александровну.  И  его  сердце  наполнилось
стыдом и вязкой тягостью воспоминания: когда-то на него от Сони
исходила  теплота  жизни и он мог бы заключить себя до смерти в
тесноту  одного  человека  и  лишь  теперь  понимал   ту   свою
несбывшуюся  страшную  жизнь, в которой он остался бы навсегда,
как в обвалившемся доме. Мимо с ветром промчался воробей и  сел
на  плетень,  воскликнув от ужаса. Копенкин приподнял голову и,
оглядев белыми глазами позабытый мир, искренне  заплакал;  руки
его  немощно  опирались  в  пыль  и  держали  слабое от сонного
волнения туловище. "Саша мой, Саша! Что ж ты никогда не  сказал
мне,  что  она мучается в могиле и рана ее болит? Чего ж я живу
здесь  и  бросил  ее  одну  в  могильное  мучение!.."  Копенкин
произнес  слова  с  плачем  жалобы  на  обиду, с нестерпимостью
ревущего внутри его тела горя. Косматый, пожилой и рыдающий, он
попробовал вскочить на ноги, чтобы помчаться.  "Где  мой  конь,
гады?  Где моя Пролетарская Сила? Вы отравили ее в своем сарае,
вы обманули меня коммунизмом,  я  помру  от  вас".  И  Копенкин
повалился обратно, возвратившись в сон.
   Сербинов  поглядел вдаль, где за тысячу верст была Москва, и
там в могильном сиротстве лежала его мать и страдала  в  земле.
Дванов  подошел  к Копенкину, положил голову спящего на шапку и
заметил его полуоткрытые, бегающие в сновидении  глаза.  "Зачем
ты  упрекаешь?  --  прошептал Александр. -- А разве мой отец не
мучается в озере а дне и не ждет меня? Я тоже помню".
   Пролетарская  Сила  перестала  кушать  траву   и   осторожно
пробралась  к  Копенкину,  не  топая  ногами.  Лошадь наклонила
голову к лицу Копенкина и понюхала дыханье человека, потом  она
потрогала  языком  его  неплотно  прикрытые  веки,  и Копенкин,
успокаиваясь, полностью закрыл глаза и замер  в  продолжающемся
сне.  Дванов  привязал  лошадь  к  плетню,  близ  Копенкина,  и
отправился  вместе  с  Сербиновым  на  плотину  к  Гопнеру.   У
Сербинова  уже  не  болел  живот, он забывал, что Чевенгур есть
чужое место его недельной командировки,  его  тело  привыкло  к
запаху  этого  города  и  разреженному  воздуху  степи. У одной
окраинной хаты  стоял  на  земле  глиняный  памятник  Прокофию,
накрытый  лопухом  от дождей; в недавнее время о Прокофии думал
Чепурный,  а  потом  сделал  ему   памятник,   которым   вполне
удовлетворил   и  закончил  свое  чувство  к  Прокофию.  Теперь
Чепурный заскучал о Карчуке, ушедшем с  письмами  Сербинова,  и
подготовлял   матерьял   для  глиняного  монумента  скрывшемуся
товарищу.
   Памятник  Прокофию  был  похож  слабо,  но  зато  он   сразу
напоминал   и   Прокофия   и   Чепурного  одинаково  хорошо.  С
воодушевленной нежностью  и  грубостью  неумелого  труда  автор
слепил  свой  памятник избранному дорогому товарищу, и памятник
вышел как сожительство, открыв честность искусства Чепурного.
   Сербинов не знал стоимости другого искусства, он был глуп  в
московских  разговорах  среди  общества,  потому  что  сидел  и
наслаждался видом людей,  не  понимая  и  не  слушая,  что  они
говорят.  Он  остановился  перед  памятником, и Дванов вместе с
ним.
    -- Его бы надо сделать из камня,  а  не  глины,  --  сказал
Сербинов,  -- иначе он растает от времени и погоды. Это ведь не
искусство, это конец всемирной дореволюционной халтуре труда  и
искусства; в первый раз вижу вещь без лжи и эксплуатации.
   Дванов ничего не сказал, он не знал, как иначе может быть. И
они оба пошли в речную долину.
   Гопнер  плотиной не занимался, он сидел на берегу и делал из
мелкого дерева оконную зимнюю раму для Якова Титыча. Тот боялся
остудить зимой двух своих женщин -- дочерей. Дванов и  Сербинов
подождали,  пока Гопнер доделает раму, чтобы всем вместе начать
строить  деревянный  диск  для  метания  камня  и   кирпича   в
противника Чевенгура. Дванов сидел и слышал, что в городе стало
тише.  Кто  получил  себе  мать  или дочь, тот редко выходил из
жилища и старался трудиться под одной крышей  с  родственницей,
заготовляя  неизвестные  вещи.  Неужели они в домах счастливей,
чем на воздухе?
   Дванов не мог этого знать и от грусти  неизвестности  сделал
лишнее  движение.  Он  встал на ногие, сообразил и пошел искать
матерьял для устройства стреляющего диска. До вечера  он  ходил
среди уюта сараев и задних мест Чевенгура. В этом закоснении, в
глуши малых полынных лесов тоже можно было бы как-то беззаветно
существовать  в  терпеливой  заброшенности,  на  пользу дальним
людям. Дванов находил  различные  мертвые  вещи  вроде  опорок,
деревянных  ящиков  из-под  дегтя,  воробьев-покойников  и  еще
кое-что. Дванов поднимал эти  предметы,  выражал  сожаление  их
гибели  и забвенности и снова возвращал на прежние места, чтобы
все  было  цело  в  Чевенгуре  до  лучшего  дня  искупления   в
коммунизме.  В  гуще  лебеды Дванов залез во что-то ногой и еле
вырвался  --  он  попал  между  спиц  забытого  с  самой  войны
пушечного  колеса. Оно по диаметру и прочности вполне подходило
для изготовления из него метательной машины. Но катить его было
трудно, колесо имело тяжесть больше веса Дванова,  и  Александр
призвал  на  помощь Прокофия, гулявшего среди свежего воздуха с
Клавдюшей. Колесо они доставили в кузницу,  где  Гопнер  ощупал
устройство  колеса,  одобрил  его и остался ночевать в кузнице,
близ того же колеса, чтобы на покое обдумать всю работу.
   Прокофий избрал себе жилищем кирпичный  большевистский  дом,
где  прежде все жили и ночевали, не расставаясь. Теперь там был
порядок, женское Клавдюшино убранство,  и  уже  топилась  через
день  печка  для сухости воздуха. На потолке жили мухи, комнату
окружали прочные стены, хранившие семейную тишину  Прокофия,  и
пол  был вымыт, как под воскресенье. Прокофий любил отдыхать на
кровати и видеть пешее движение мух по теплому потолку, так  же
бродили  мухи  в его деревенском детстве по потолку хаты отца и
матери, и он  лежал,  успокаивался  и  придумывал  идеи  добычи
средств  для  дальнейшей  жизни  и скрепления своего семейства.
Нынче он привел Дванова, чтобы попоить его чаем  с  вареньем  и
покормить Клавдюшиными пышками.
    --  Видишь,  Саш,  муж на потолке, -- указал Прокофий. -- В
нашей хате тоже жили мухи, ты помнишь или уже упустил из виду?
    -- Помню, -- ответил Александр. -- Я помню еще больше  птиц
на  небе,  они  летали по небу, как мухи под потолком, и теперь
они летают над Чевенгуром, как над комнатой.
    -- Ну да: ты ведь жил на озере, а не  в  хате,  кроме  неба
тебе не было покрытия, тебе птица вроде родной мухи была.
   После  чая  Прокофий  и Клавдюша легли в постель, угрелись и
стихли, а Дванов спал на  деревянном  диване.  Утром  Александр
показал   Прокофию  птиц  над  Чевенгуром,  летавших  в  низком
воздухе. Прокофий их заметил, они походили на быстроходных  мух
в  утренней  горнице природы; невдалеке шел Чепурный, босой и в
шинели  на   голое   тело,   как   отец   Прокофия   пришел   с
империалистической  войны.  Изредка  дымились  печные  трубы, и
оттуда пахло тем же, чем у матери в хате,  когда  она  готовила
утреннюю еду.
    --  Надо  б,  Саш,  корм  коммунизму  на  зиму готовить, --
озаботился Прокофий.
    -- Это надо бы, Прош, начать делать, -- согласился  Дванов.
-- Только ведь ты одному себе варенье привез, а Копенкин годами
одну холодную воду пьет.
    -- Как же себе? А тебя я угощал вчера, иль ты мало в стакан
клал, не раскушал? Хочешь, я тебе сейчас в ложке принесу?
   Дванов  варенья не захотел, он спешил найти Копенкина, чтобы
быть с ним в его грустное время.
    -- Саша! --  крикнул  Прокофий  вслед.  --  Ты  погляди  на
воробьев, они мечутся в этой среде, как тучные мухи!
   Дванов  не  услышал, и Прокофий возвратился в комнату своего
семейства, где  летали  мухи,  а  в  окно  он  видел  птиц  над
Чевенгуром. "Все едино, -- решил он про мух и птиц. -- Съезжу в
буржуазию  на  пролетке,  привезу  две  бочки  варенья  на весь
коммунизм, пускай прочие чаю напьются  и  полежат  под  птичьим
небом, как в горнице".
   Оглядев   еще   раз  небеса,  Прокофий  сосчитал,  что  небо
покрывает более громадное имущество, чем потолок, весь Чевенгур
стоял под небом как мебель одной горницы в семействе прочих.  И
вдруг  --  прочие  стронутся  в  свой  путь,  Чепурный умрет, а
Чевенгур достанется  Сашке?  Здесь  Прокофий  заметил,  что  он
прогадал,   ему  надо  теперь  же  признать  Чевенгур  семейной
горницей, чтобы стать в ней старшим братом и  наследником  всей
мебели  под чистым небом. Даже если осмотреть одних воробьев, и
то они жирнее мух и их в  Чевенгуре  гуще.  Прокофий  оценочным
взором обследовал свою квартиру и решил променять ее для выгоды
на город.
    --  Клавдюш,  а Клавдюш! -- крикнул он жену. -- Чего-то мне
захотелось тебе нашу мебель подарить!
    -- А чего ж! Подари, -- сказала Клавдюша.  --  Я  ее,  пока
грязи нет, к тетке бы свезла!
    --  Вези  загодя,  -- согласился Прокофий. -- Только и сама
там погости, пока я Чевенгур сполна не получу.
   Клавдюша понимала, что ей вещи необходимы, но не соображала,
зачем Прокофию нужно  остаться  одному  для  получения  города,
когда он и так ему почти что полагается, и спросила об этом.
    --  Ты  политической  подкладки  не  имеешь,  -- ответил ей
супруг. -- Если я с тобой начну город получать, то ясно, подарю
его одной тебе.
    -- Подари мне его, Прош, я за ним на подводах  из  губернии
приеду!
    --  Обожди  спешить  без  ордера!.. А почему я тебе подарю?
Потому что, скажут люди, он спит с ней, а не с нами, он  с  ней
свое  тело  меняет,  стало  быть,  и города ей не пожалеет... А
когда тебя не будет, то  все  узнают,  что  я  города  себе  не
беру...
    --  Как  не берешь? -- обиделась Клавдюша. -- Кому ж ты его
оставляешь?
    -- Эх ты, бюро жизни! Ты слушай мою формулировку! Зачем  же
мне город, когда у меня нету семейства и все тело цело? А когда
город  заберу,  то  я  его  эвакуирую  и тебя вызову депешей из
другого пункта  населения!..  Собирайся  пока,  я  пойду  город
опишу...
   Прокофий  взял  бланк  ревкома  из сундука и пошел списывать
свое будущее имущество.
   Солнце, по своему усердию,  работало  на  небе  ради  земной
теплоты, но труд в Чевенгуре уменьшился. Кирей лежал в сенях на
куче травы с женой Грушей и придерживал ее при себе в дремлющем
отдыхе.
    --  Ты  чего,  товарищ,  подарков  не даешь в коммунизм? --
спросил Кирея Прокофий, когда пришел туда для описи инвентаря.
   Кирей пробудился, а Груша, наоборот, закрыла глаза от  срама
брака.
    --  А чего мне коммунизм? У меня Груша теперь товарищ, я ей
не поспеваю работать, у меня теперь  такой  расход  жизни,  что
пишу не поспеваешь добывать...
   После  Прокофия  Кирей приник к Груше пониже горла и понюхал
оттуда хранящуюся жизнь и слабый запах глубокого тепла. В любое
время  желания  счастья  Кирей  мог  и  Грушино  тепло,  и   ее
скопившееся    тело   получить   внутрь   своего   туловища   и
почувствовать затем покой смысла жизни. Кто иной подарил бы ему
то, чего не жалела Груша, и что мог  пожалеть  для  нее  Кирей?
Наоборот,  его  всегда  теперь мучила совестливая забота о том,
что он недодает Груше пищи и задерживает ее экипировку платьем.
Себя Кирей уже не считал дорогим человеком,  потому  что  самые
лучшие,  самые  скрытые  и нежные части его тела перешли внутрь
Груши. Выходя за пищей в степь, Кирей замечал, что небо над ним
стало бледней, чем прежде, и редкие птицы  глуше  кричат,  а  в
груди  у  него  была  и не проходила слабость духа. После сбора
плодов и злаков Кирей возвращался к Груше в утомлении и  отныне
решался  лишь думать о ней, считать ее своей идеей коммунизма и
тем  одним  быть  спокойно-счастливым.   Но   проходило   время
равнодушного    отдыха,    и    Кирей   чувствовал   несчастие,
бессмысленность жизни без вещества любви: мир  снова  расцветал
вокруг  него  --  небо  превращалось  в  синюю  тишину,  воздух
становился слышным, птицы пели над степью о своем исчезновении,
и все это Кирею казалось созданным  выше  его  жизни,  а  после
нового  родства с Грушей весь свет опять представлялся туманным
и жалобным, и ему Кирей уже не завидовал.
   Другие  прочие,  что  были  годами  моложе,  те  признали  в
женщинах  матерей  и  лишь  грелись с ними, потому что воздух в
Чевенгуре остыл от осени. И этого существования с  матерями  им
было достаточно, уж никто из них не уделял окружающим товарищам
своего  тела  посредством труда на изделие подарков. По вечерам
прочие водили женщин на далекие места реки и там мыли  их,  ибо
женщины  были  так  худы, что стыдились ходить в баню, которая,
однако, была в Чевенгуре и ее можно бы истопить.
   Прокофий обошел все присутствующее население  и  списал  все
мертвые  вещи  города в свою преждевременную собственность. Под
конец он дошел до крайней кузницы  и  занес  ее  в  бумагу  под
взглядами  работавших  там Гопнера и Дванова. Копенкин подходил
издали с бревном поперек  плеча,  а  сзади  бревно  поддерживал
Сербинов, неумело и на восьмую веса, как интеллигент.
    --  Уйди  прочь!  -- сказал Копенкин Прокофию, стоявшему на
проходе в кузницу. -- У людей тяжесть, а ты бумагу держишь.
   Прокофий дал дорогу, но записал бревно в наличие  и  ушел  с
удовлетворением.
   Копенкин свалил бревно и сел вздохнуть.
    --  Саш,  когда  ж у Прошки горе будет, чтоб он остановился
среди места и заплакал?
   Дванов посмотрел на Копенкина своими глазами,  посветлевшими
от усталости и любопытства.
    --  А  разве  ты  не  уберег бы его тогда от горя? Ведь его
никто не привлекал к себе, и он позабыл  нуждаться  в  людях  и
стал собирать имущество вместо товарищей.
   Копенкин  одумался;  он  однажды  видел  в боевой степи, как
плачет ненужный человек. Человек сидел на камне, в лицо ему дул
ветер осенней погоды, и его не брали даже обозы Красной  Армии,
потому  что  тот  человек  потерял  все  свои  документы, а сам
человек имел рану в паху и  плакал  неизвестно  отчего,  не  то
оттого,  что  его  оставляют,  не  то  потому, что в паху стало
пусто, а жизнь и голова сохранились полностью.
    -- Уберег бы, Саш, не  могу  собою  владеть  перед  горьким
человеком...  Я  б  его  на  коня  взял  с  собой и увез в даль
жизни...
    -- Значит, не надо ему горя желать, а  то  пожалеешь  потом
своего противника.
    --  И  то,  Саш,  не  буду,  --  сказал Копенкин. -- Пускай
находится среди коммунизма, он сам на людской состав перейдет.
   Вечером в степи начался дождь и прошел краем мимо Чевенгура,
оставив город сухим. Чепурный этому  явлению  не  удивился,  он
знал, что природе давно известно о коммунизме в городе и она не
мочит его в ненужное время. Однако целая группа прочих вместе с
Чепурным  и  Пиюсей  пошла в степь осмотреть мокрое место, дабы
убедиться. Копенкин же поверил  дождю  и  никуда  не  пошел,  а
отдыхал  с Двановым близ кузницы на плетне. Копенкин плохо знал
пользу разговора и сейчас высказывал Дванову, что воздух и вода
дешевые вещи, но необходимые; то же можно сказать о  камнях  --
они так же на что-нибудь нужны. Своими словами Копенкин говорил
не  смысл,  а  расположение  к  Дванову,  во  время же молчания
томился.
    -- Товарищ Копенкин, -- спросил Дванов, -- кто тебе  дороже
-- Чевенгур или Роза Люксембург?
    --  Роза, товарищ Дванов, -- с испугом ответил Копенкин. --
В ней коммунизма было побольше, чем в Чевенгуре,  оттого  ее  и
убила буржуазия, а город цел, хотя кругом его стихия...
   У Дванова не было в запасе никакой неподвижной любви, он жил
одним  Чевенгуром и боялся его истратить. Он существовал одними
ежедневными людьми -- тем же Копенкиным, Гопнером,  Пашинцевым,
прочими,  но  постоянно тревожась, что в одно утро они скроются
куда-нибудь или умрут  постепенно.  Дванов  наклонился,  сорвал
былинку  и  оглядел  ее  робкое  тело: можно и ее беречь, когда
никого не останется.
   Копенкин встал на ноги навстречу бегущему из степи человеку.
Чепурный молча  и  без  остановки  промчался  в  глубь  города.
Копенкин схватил его за шинель и окоротил:
    -- Ты что спешишь без тревоги?
    --  Казаки! Кадеты на лошадях! Товарищ Копенкин, езжай бей,
пожалуйста, а я -- за винтовкой!
    -- Саш, посиди в кузне, -- сказал Копенкин. --  Я  их  один
кончу, только ты не вылазь оттуда, а я сейчас.
   Четверо  прочих,  ходивших  с  Чепурным  в  степь, пробежали
обратно, Пиюся же где-то залег одиноким образом в цепь -- и его
выстрел раздался огнем в померкшей тишине.  Дванов  побежал  на
выстрел  с  револьвером  наружи, через краткий срок его обогнал
Копенкин на Пролетарской Силе, которая спешила на тяжелом шагу,
и вслед первым бойцам  уже  выступала  с  чевенгурской  околицы
сплошная  вооруженная  сила  прочих  и  большевиков  -- кому не
хватило оружия, тот шел с плетневым колом или печной  кочергой,
и  женщины вышли совместно со всеми. Сербинов бежал сзади Якова
Титыча с дамским браунингом и искал,  кого  стрелять.  Чепурный
выехал  на  лошади,  что  возила Прокофия, а сам Прокофий бежал
следом  и  советовал  Чепурному  сначала  организовать  штаб  и
назначить командующего, иначе начнется гибель.
   Чепурный  на  скаку  разрядил  вдаль  всю  обойму и старался
нагнать Копенкина, но не  мог.  Копенкин  перепрыгнул  на  коне
через  лежачего  Пиюсю  и не собирался стрелять в противника, а
вынул саблю, чтобы ближе касаться врага.
   Враги ехали по бывшей дороге. Они держали винтовки  поперек,
приподняв  их  руками, не готовясь стрелять, и торопили лошадей
вперед. У них были команда и строй, поэтому они держались ровно
и бесстрашно против первых выстрелов Чевенгура. Дванов понял их
преимущество и, установив ноги в ложбинке, сшиб четвертой пулей
командира отряда  из  своего  нагана.  Но  противник  опять  не
расстроился,   он   на  ходу  убрал  командира  куда-то  внутрь
построения и перевел коней на полную  рысь.  В  этом  спокойном
наступлении  была  машинальная  сила победы, но и в чевенгурцах
была  стихия  защищающейся  жизни.  Кроме  того,   на   стороне
Чевенгура  существовал коммунизм. Это отлично знал Чепурный, и,
остановив лошадь, он поднял винтовку и опустил наземь  с  коней
троих  из  отряда противника. А Пиюся сумел из травы искалечить
пулями ноги двоим лошадям, и они пали  позади  отряда,  пытаясь
ползти  на  животах  и  копая  мордами пыль земли. Мимо Дванова
пронесся в панцире и лобовом забрале  Пашинцев,  он  вытянул  в
правой руке скорлупу ручной бомбы и стремился взять врага одним
умственным  страхом взрыва, так как в бомбе не имелось начинки,
а другого оружия Пашинцев с собой не нес.
   Отряд противника сразу, сам по себе, остановился  на  месте,
как  будто  ехали всего двое всадников. И неизвестные Чевенгуру
солдаты  подняли  по  неслышной   команде   винтовки   в   упор
приближающихся  прочих  и большевиков и без выстрела продолжали
стремиться на город.
   Вечер стоял неподвижно над людьми, и  ночь  не  темнела  над
ними.   Машинальный   враг   гремел   копытами  по  целине,  он
загораживал от прочих открытую степь, дорогу в  будущие  страны
света, в исход из Чевенгура. Пашинцев закричал, чтобы буржуазия
сдавалась,  и  сделал  в пустой бомбе перевод на зажигание. Еще
раз была произнесена в наступающем отряде неслышная команда  --
винтовки  засветились  и потухли, семеро прочих и Пашинцев были
снесены с ног, и еще четверо  чевенгурцев  старались  вытерпеть
закипевшие раны и бежали убивать врага вручную.
   Копенкин  уже  достиг  отряда  и  вскинул  Пролетарскую Силу
передом,  чтобы  губить   банду   саблей   и   тяжестью   коня.
Пролетарская  Сила  опустила  копыта  на  туловище  встреченной
лошади, и та присела с раздробленными ребрами, а  Копенкин  дал
сабле воздушный разбег и помог ей всею живой силой своего тела,
чтоб  рассечь кавалериста прежде, чем запомнить его лицо. Сабля
с дребезгом  опустилась  в  седло  чужого  воина  и  с  отжогом
отозвалась  в  руке  Копенкина.  Тогда  он  ухватил левой рукой
молодую рыжую голову кавалериста, освободил ее на мгновение для
своего размаха и тою же левой рукой сокрушил врага  в  темя,  а
человека   сбросил  с  коня  на  землю.  Чужая  сабля  ослепила
Копенкину глаза; не зная,  что  делать,  он  схватил  ее  одной
рукой,  а  другой  отрубил  руку  нападавшего вместе с саблей и
бросил ее в сторону вместе с грузом чужой,  отбитой  по  локоть
конечности.  Тут  Копенкин  увидел  Гопнера,  тот  бился в гуще
лошадей наганом, держа его за дуло. От напряжения и худобы лица
или от сеченых ран кожа на его скульях и близ ушей  полопалась,
оттуда  выходила  волнами  кровь.  Гопнер  старался ее стереть,
чтобы она не щекотала ему за шеей и не мешала драться. Копенкин
дал ногой в живот всаднику справа, от которого нельзя  проехать
к  Гопнеру,  и  только  управился  дать коню толчок для прыжка,
иначе бы он задавил уже зарубленного Гопнера.
   Копенкин вырвался из окружения чужих, а с  другого  бока  на
разъезд  противника напоролся Чепурный и несся на плохой лошади
сквозь мечущийся строй кавалеристов, пытаясь убивать  их  весом
винтовки,  где  уже не было патронов. От ярости одного высокого
взмаха пустой винтовкой Чепурный полетел долой с лошади, потому
что не попал в намеченного врага,  и  скрылся  в  чаще  конских
топчущихся  ног.  Копенкин,  пользуясь  кратким покоем, пососал
левую кровавую руку, которой он схватил лезвие сабли,  а  затем
бросился убивать всех. Он пронизался без вреда через весь отряд
противника,  ничего  не  запомнив,  и  вновь  повернул  рычащую
Пролетарскую Силу обратно, чтобы теперь все задержать на  счету
у  памяти,  иначе  бой  не  даст  утешения  и в победе не будет
чувства усталого труда над смертью врага.  Пятеро  кавалеристов
оторвались  от  состава  разъезда  и рубили вдалеке сражающихся
прочих, но прочие умели терпеливо и цепко  защищаться,  уже  не
первый  враг  загораживал им жизнь. Они били войско кирпичами и
разожгли на околице соломенные костры, из которых брали  мелкий
жар  руками и бросали его в морды резвых кавалерийских лошадей.
Яков Титыч ударил одного коня горящей головешкой по  заду  так,
что   головешка   зашипела  от  пота  кожи  под  хвостом  --  и
завизжавшая нервная  кобыла  унесла  воина  версты  за  две  от
Чевенгура.
    --  Ты  чего  огнем дерешься? -- спросил другой подоспевший
солдат на коне. -- Я тебя сейчас убью!
    -- Убивай, -- сказал Яков Титыч. -- Телом вас не  одолеешь,
а железа у нас нету...
    -- Дай я разгонюсь, чтоб ты смерти не заметил.
    --  Разгоняйся. Уж сколько людей померло, а смерть никто не
считает.
   Солдат отдалился, взял разбег  на  коне  и  срубил  стоячего
Якова  Титыча.  Сербинов  метался с последней пулей, которую он
оставил для себя,  и,  останавливаясь,  с  испугом  проверял  в
механизме револьвера -- цела ли она.
    --  Я  ему  говорил,  что  убью,  и зарубил, -- обратился к
Сербинову кавалерист, вытирая саблю о шерсть  коня.  --  Пускай
лучше огнем не дерется!
   Кавалерист  не спешил воевать, он искал глазами, кого бы еще
убить и кто был виноват. Сербинов поднял на него револьвер.
    -- Ты чего? -- не поверил солдат. -- Я ж тебя не трогаю!
   Сербинов  подумал,  что  солдат  говорит  верно,  и  спрятал
револьвер.   А  кавалерист  вывернул  лошадь  и  бросил  ее  на
Сербинова. Симон упал от удара копытом в живот и  почувствовал,
как  сердце  отошло вдаль и оттуда стремилось снова пробиться в
жизнь. Сербинов следил за сердцем и не особо желал ему  успеха,
ведь  Софья  Александровна  останется  жить, пусть она хранит в
себе  след  его  тела  и  продолжает   существование.   Солдат,
нагнувшись,  без  взмаха  разрезал  ему  саблей живот, и оттуда
ничего не вышло -- ни крови, ни внутренностей.
    -- Сам лез стрелять, -- сказал кавалерист.  --  Если  б  ты
первый не спешил, то и сейчас остался бы.
   Дванов  бежал  с  двумя  наганами,  другой он взял у убитого
командира  отряда.  За  ним  гнались  трое  всадников,  но   их
перехватили Кирей с Жеевым и отвлекли за собой.
    -- Ты куда? -- остановил Дванова солдат, убивший Сербинова.
   Дванов  без  ответа  сшиб его с коня из обоих наганов, а сам
бросился на помощь гибнущему где-то Копенкину. Вблизи уже  было
тихо,  сражение  перешло  в  середину  Чевенгура,  и там топали
лошадиные ноги.
    -- Груша! -- позвал в наступившей  тишине  поля  Кирей.  Он
лежал с рассеченной грудью и слабой жизнью.
    -- Ты что? -- подбежал к нему Дванов.
   Кирей не мог сказать своего слова.
    --  Ну  прощай,  --  нагнулся  к  нему  Александр. -- Давай
поцелуемся, чтоб легче было.
   Кирей открыл рот в ожидании, а Дванов обнял его губы своими.
    -- Груша-то жива иль нет? -- сумел произнести Кирей.
    -- Умерла, -- сказал ему Дванов для облегчения.
    -- И я сейчас помру, мне  скучно  начинается,  --  еще  раз
превозмог сказать Кирей и здесь умер, оставив обледенелые глаза
открытыми наружу.
    --  Больше тебе смотреть нечего, -- прошептал Александр. Он
затянул его взор веками и погладил горячую голову. -- Прощай.
   Копенкин вырвался из тесноты Чевенгура, в крови и без сабли,
но живой и воюющий. За ним шли в  угон  четыре  кавалериста  на
изнемогших  лошадях.  Двое  приостановили  коней  и  ударили по
Копенкину из винтовок. Копенкин  обернул  Пролетарскую  Силу  и
понесся,  безоружный,  на  врага,  желая  сражаться  в упор. Но
Дванов заметил его ход на смерть и, присев для точности прицела
на колено, начал сечь кавалеристов из своей  пары  наганов,  по
очереди  из  каждого.  Копенкин  наскочил  уже на кавалеристов,
опущенных  под  стремена  взволнованных  лошадей;  двое  солдат
выпали,  а  другие двое не успели выпростать ног, и их поднесли
раненые кони в степь, болтая мертвецами под собой.
    -- Ты жив, Саш? -- увидел Копенкин. --  А  в  городе  чужое
войско, а люди все кончились... Стой! Где-то у меня заболело...
   Копенкин положил голову на гриву Пролетарской Силы.
    -- Сними меня, Саш, полежать внизу...
   Дванов  снял  его  на землю. Кровь первых ран уже засохла на
рваной и рубленой шинели Копенкина, а свежая и  жидкая  еще  не
успела сюда просочиться.
   Копенкин лег навзничь на отдых.
    --   Отвернись   от   меня,  Саш,  ты  видишь,  я  не  могу
существовать...
   Дванов отвернулся.
    -- Больше не гляди на меня, мне стыдно  быть  покойным  при
тебе...  Я задержался в Чевенгуре и вот теперь кончаюсь, а Роза
будет мучиться в земле одна...
   Копенкин вдруг сел и еще раз прогремел боевым голосом:
    -- Нас ведь ожидают, товарищ Дванов! -- и лег мертвым лицом
вниз, а сам стал весь горячий.
   Пролетарская Сила подняла  его  тело  за  шинель  и  понесла
куда-то в свое родное место на степной, забытой свободе. Дванов
шел  за лошадью следом, пока в шинели не разорвались тесемки, и
тогда Копенкин очутился полуголый, взрытый ранами  больше,  чем
укрытый  одеждой.  Лошадь  обнюхала скончавшегося и с жадностью
начала облизывать кровь  и  жидкость  из  провалов  ран,  чтобы
поделить с павшим спутником его последнее достояние и уменьшить
смертный гной. Дванов поднялся на Пролетарскую Силу и тронул ее
в  открытую  степную  ночь.  Он ехал до утра, не торопя лошади;
иногда Пролетарская Сила останавливалась, оглядывалась  обратно
и  слушала,  но Копенкин молчал в оставленной темноте; и лошадь
сама начинала шагать вперед.
   Днем Дванов узнал старую дорогу, которую видел в детстве,  и
стал  держать  по  ней  Пролетарскую  Силу. Та дорога проходила
через одну деревню, а затем миновала в версте озеро Мутево. И в
этой деревне Дванов проехал свою родину на шагающем коне.  Избы
и  дворы  обновились,  из  печных  труб  шел  дым,  было  время
пополудни, и бурьян давно скосили с  обземлевших  крыш.  Сторож
церкви  начал  звонить  часы,  и звук знакомого колокола Дванов
услышал как время детства. Он придержал  лошадь  у  колодезного
стока,  чтобы она попила и отдохнула. На завалинке ближней хаты
сидел горбатый старик -- Петр Федорович Кондаев.  Он  не  узнал
Дванова,  а  Александр  не  напомнил ему о себе. Петр Федорович
ловил мух на солнечном пригреве и лущил их в руках со  счастьем
удовлетворения  своей  жизни,  не  думая  от  забвения  о чужом
всаднике.
   Дванов  не  пожалел  родину  и  оставил  ее.  Смирное   поле
потянулось  безлюдной  жатвой,  с  нижней  земли  пахло грустью
ветхих трав, и оттуда  начиналось  безвыходное  небо,  делавшее
весь мир порожним местом.
   Вода   в  озере  Мутево  слегка  волновалась,  обеспокоенная
полуденным ветром, теперь уже стихшим вдалеке. Дванов  подъехал
к  урезу  воды.  Он  в  ней  купался и из нее кормился в ранней
жизни, она некогда успокоила его отца в своей глубине, и теперь
последний и кровный товарищ Дванова  томится  по  нем  одинокие
десятилетия в тесноте земли. Пролетарская Сила наклонила голову
и  топнула  ногой,  ей  что-то мешало внизу. Дванов посмотрел и
увидел удочку, которую приволокла лошадиная нога  с  берегового
нагорья.   На   крючке   удочки  лежал  прицепленным  иссохший,
сломанный скелет маленькой рыбы, и Дванов узнал, что  это  была
его удочка, забытая здесь в детстве. Он оглядел все неизменное,
смолкшее  озеро  и  насторожился,  ведь отец еще остался -- его
кости, его жившее вещество тела, тлен  его  взмокавшей  п/о'том
рубашки,  --  вся родина жизни и дружелюбия. И там есть тесное,
неразлучное место Александру, где  ожидают  возвращения  вечной
дружбой  той  крови, которая однажды была разделена в теле отца
для сына. Дванов понудил Пролетарскую  Силу  войти  в  воду  по
грудь  и,  не прощаясь с ней, продолжая свою жизнь, сам сошел с
седла в воду -- в  поисках  той  дороги,  по  которой  когда-то
прошел  отец в любопытстве смерти, а Дванов шел в чувстве стыда
жизни перед слабым, забытым телом, остатки которого  истомились
в  могиле,  потому  что Александр был одно и то же с тем еще не
уничтоженным, теплящимся следом существования отца.
   Пролетарская Сила слышала, как зашуршала подводная трава,  и
к  ее  голове  подошла донная муть, но лошадь разогнала ртом ту
нечистую воду и попила немного из среднего  светлого  места,  а
потом  вышла  на  сушь и отправилась бережливым шагом домой, на
Чевенгур.
   Туда она явилась на третьи сутки  после  ухода  с  Двановым,
потому  что  долго  лежала  и  спала  в одной степной лощине, а
выспавшись, забыла дорогу и блуждала  по  целине,  пока  ее  не
привлек к себе голосом Карчук, шедший с одним попутным стариком
тоже  в Чевенгур. Стариком был Захар Павлович, он не дождался к
себе возвращения Дванова и сам прибыл, чтобы увести его  отсюда
домой.
   В  Чевенгуре  Карчук  и  Захар  Павлович  никого из людей не
нашли, в городе было пусто и скучно, только в одном месте, близ
кирпичного дома, сидел Прошка и плакал среди всего доставшегося
ему имущества.
    -- Ты чего ж, Прош,  плачешь,  а  никому  не  жалишься?  --
спросил Захар Павлович. -- Хочешь, я тебе опять рублевку дам --
приведи мне Сашу.
    --  Даром  приведу,  --  пообещал  Прокофий  и пошел искать
Дванова.
1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10
Главная страница


Нет комментариев.



Оставить комментарий:
Ваше Имя:
Email:
Антибот: *  
Ваш комментарий: