Фромм Э. Бегство от свободы (фрагмент)

Автоматический конформизм

Этот механизм представляет собой решение, которое большинство нормальных индивидуумов находит в современном обществе. Коротко говоря, человек перестает быть самим собой, он полностью усваивает тот тип личности, который ему предлагают модели культуры, и полностью становится таким, как другие, и каким они его ожидают увидеть. Противоречия между «Я» и миром пропадают, а вместе с тем — сознательный страх одиночества и бессилия. Этот механизм можно сравнить с защитной окраской, характерной для некоторых животных. Они настолько схожи с окружающей средой, что их с трудом можно отличить от нее. Человек, который уничтожил свое индивидуальное «Я» и стал автоматом, идентичным с миллионами других автоматов вокруг него, не испытывает больше чувства одиночества и тревожности. Однако цена, которую он платит, велика — это потеря самого себя.

Положение о том, что «нормальный» способ победить одиночество — это стать автоматом, противоречит одной из самых распространенных идей относительно человека в нашей культуре. Предполагается, что большинство из нас — это индивидуумы, свободные думать, чувствовать и действовать, как им нравится. Разумеется, это не только общее мнение по поводу современного индивидуализма; каждый индивидуум точно так же искренне верит, что он — это «Он» и что его мысли, чувства, желания — «Его». Однако, хотя такие индивидуумы и существуют среди нас, в большинстве случаев эта вера является иллюзией, и притом опасной иллюзией, так как она мешает изменению условий, ответственных за такое положение дел.

Здесь мы имеем дело с одной из наиболее фундаментальных проблем психологии, которую прежде всего можно раскрыть с помощью серии вопросов. Что такое индивидуальное «Я»? Какова природа тех действий, которые только создают иллюзию, что они собственные действия человека? Что такое спонтанность (самопроизвольность)? Что такое первоначальный мыслительный акт? Наконец, как все это относится к свободе? В этой главе мы постараемся показать, как чувства и мысли могут быть индуцированы извне, но субъективно восприниматься как свои собственные, и как собственные мысли и чувства человека могут быть подавлены и, таким образом, перестанут быть частью индивидуального «Я». Мы продолжим обсуждение поднятых здесь вопросов в главе «Свобода и демократия».

Давайте начнем это обсуждение с анализа значения переживаний, которые обозначаются словами: «я думаю», «я чувствую», «я желаю». Когда мы говорим «я думаю», то это похоже на ясное и недвусмысленное утверждение. Кажется, единственный вопрос — это верно или неверно то, что я думаю, а не о том, Я ли думаю. Однако конкретная экспериментальная ситуация сразу показывает, что ответ на этот вопрос совсем не обязательно тот, который мы предполагаем. Давайте посетим сеанс гипноза. Мы увидим некоего субъекта А, которого гипнотизер В погрузил в гипнотический сон и внушил ему, что после пробуждения от сна он захочет прочитать рукопись, которую, как он будет верить, он взял с собой. Он будет искать ее и не найдет и тогда поверит, что другой человек — С украл ее, и очень рассердится на этого С. Ему говорят также, что он совсем забудет, что это приказания, данные ему в гипнотическом сне. Надо добавить, что С — это человек, к которому субъект никогда не испытывал какой-либо злости, не имеет для этого никакого реального повода и даже более того, на самом деле он не приносил с собой никакой рукописи.

Что здесь происходит? Субъект А просыпается и после короткой беседы на какую-то тему говорит: «Случайно это напомнило мне об одной вещи, написанной в моей рукописи. Я Вам это прочту». Он оглядывается, не находит ее и тогда поворачивается к С, предполагая, что это он взял рукопись; становится все более и более возбужденным, когда С отвергает это предположение, окончательно впадает в открытый гнев и прямо обвиняет С в краже рукописи. Он идет даже еще дальше. Он приводит доводы, показывающие возможность того, что С — вор. Он говорит, что слышал от других, что рукопись очень нужна С, что у него была хорошая возможность взять ее и т.д. Мы слышим, что он не только обвиняет С, но и создает многочисленные «разумные объяснения», которые придают этим обвинениям правдоподобность. (Конечно, ни одно из них не является правдой и А никогда не думал о них раньше.)

Давайте предположим, что другой человек входит в комнату в этот момент. У него нет никакого сомнения в том, что А говорит то, что он думает и чувствует; единственный вопрос, который у него будет: верны или не верны обвинения, т. е. соответствуют ли мысли А реальным фактам. Однако нас как свидетелей этой процедуры с самого начала не беспокоит вопрос о правдивости обвинений. Мы знаем, что не это является проблематичным, так как мы уверены в том, что то, что А сейчас чувствует и думает, это не его мысли и чувства, а всего лишь чуждые элементы, вложенные в его голову другим человеком.

Заключение, к которому может прийти человек, вошедший в середине эксперимента, может быть такого типа. «Вот А, который ясно показывает, что у него есть все эти мысли. Он лучше всех знает, что он думает, и нет лучших доказательств, чем его собственные утверждения о том, что он чувствует. Есть другие, которые говорят, что эти мысли вложены в А и являются чуждыми элементами, взятыми просто так, выдуманными. Со всей справедливостью я не могу решить, кто прав, каждый из них может ошибаться. Возможно, что поскольку здесь двое противостоят одному, то больше шансов за то, что право большинство». Однако у нас как у свидетелей всего эксперимента не было бы сомнений, их не было бы и у вновь пришедшего, если бы он посетил, другие сеансы гипноза. Он бы увидел, что этот тип эксперимента может быть повторен бесчисленное количество раз на разных людях и с разным содержанием. Гипнотизер может внушить, что сырая картошка — это нежнейший ананас, и испытуемый будет есть картошку с удовольствием, связанным с поеданием ананаса, или, что испытуемый ничего не видит, и он станет слепым, или, например, что он думает, что мир плоский, а не круглый, и испытуемый будет горячо спорить, что мир плоский.

Что доказывает гипнотический, а особенно постгипнотический эксперимент? Он доказывает, что у нас могут быть мысли, чувства, желания и даже сенсорные ощущения, которые мы субъективно воспринимаем как собственные, и все же, хотя мы переживаем эти мысли и чувства, но они вложены в нас извне и в своей основе — чужие для нас, они не являются тем, что мы думаем, чувствуем и т.д.

Что же показывает тот сеанс гипноза, с которого мы начали? 1) субъект желает что-то, а именно прочитать свою рукопись, 2) он думает о чем-то, а именно о том, что С взял ее, и 3) он чувствует нечто, а именно гнев, направленный на С. Мы видели, что все три психических акта: его желания, мысли и чувства — не являются его собственными в том смысле, что они не являются результатами его психической активности; они не возникли в нем, но внесены в него извне, а субъективно ощущаются так, как если бы они были его собственными. Он высказывает ряд мыслей, которые не были вложены в него в период гипноза, а именно «рационализации», с помощью которых он «объясняет» свои подозрения, что С украл рукопись. Но тем не менее эти мысли являются его собственными только в формальном смысле слова. Хотя они представляются объясняющими подозрения, мы знаем, что подозрения появились первыми, а мысли-рационализации были изобретены только для того, чтобы сделать чувства правдоподобными; они не являются действительным объяснением, а возникают post factum.

Мы начали с сеанса гипноза, поскольку он наиболее ярко показывает, что, хотя человек может быть убежден в спонтанности своих психических актов, в действительности они могут быть вызваны влиянием другого человека в условиях особой ситуации. Несомненно, однако, что этот феномен можно обнаружить не только при гипнозе. Факт, заключающийся в том, что содержание наших мыслей, чувств, желаний навязывается нам и в сущности не является по-настоящему нашим, настолько распространен, что создается впечатление, будто эти псевдоакты являются правилом, в то время как собственные истинные умственные акты — исключением.

Псевдохарактер, который может принимать мышление, известен лучше, чем тот же феномен в области желаний и чувств. Следовательно, лучше всего начать с различий между истинным мышлением и псевдомышлением. Давайте предположим, что мы находимся на острове, где живут рыбаки и летние гости из города. Мы хотим узнать, какая ожидается погода, и спрашиваем рыбака и двух человек из города, про которых известно, что все они слушали прогноз погоды по радио. Рыбак со своим долгим опытом и заботами о проблеме погоды начнет размышлять, исходя из того, что он еще не решил этого до того, как мы к нему обратились. Зная, что означают для прогноза погоды направление ветра, температура, влажность и т. д., он будет взвешивать эти различные факторы в соответствии с их значимостью и придет к более или менее определенному суждению. Возможно, он вспомнит прогноз радио и процитирует как поддерживающий его точку зрения, или как противостоящий ей, в случае противоречия он, вероятно, будет особенно тщательно подбирать свои доводы, но, и это самое главное, то, что он говорит нам, есть его мнение, результат его размышлений.

Первый из двух горожан — это человек, который, кода мы спрашиваем его точку зрения, знает, что он мало разбирается в погоде, и не испытывает никакой потребности в ней разбираться. Он просто отвечает: «Я не могу судить об этом. Все, что я знаю, — это то, что прогноз по радио состоит в том-то». Другой человек, которого мы спрашиваем, относится к иному типу. Он считает, что он отлично разбирается в погоде, хотя в действительности знает мало. Это тип человека, который считает, что он должен знать ответ на любой вопрос. Он минуту размышляет и потом сообщает нам «свое» мнение, которое практически совершенно совпадает с прогнозом по радио. Мы спрашиваем его о доказательствах, и он говорит нам, что пришел к этому заключению, исходя из направления ветра, температуры и т.д.

Поведение этого человека со стороны кажется таким же, как и поведение рыбака. Однако, если мы проанализируем его на более глубоком уровне, станет очевидным, что он слышал прогноз по радио и принял его. Но чувство заставляет его иметь об этом собственное мнение, он забывает, что повторяет чье-то авторитетное мнение, и верит, что это точка зрения, к которой он пришел в процессе собственных размышлений. Он воображает, что доводы, которые он приводит нам, предшествовали его мнению, но если мы исследуем эти доводы, то увидим, что они не смогли бы привести его ни к какому заключению, если бы его мнение не было сформировано заранее. В действительности это псевдопричины, функция которых изображать, что его мнение есть результат его собственных раздумий. У него создалась иллюзия собственного мнения, но реально он просто воспринял авторитетное мнение, даже не зная об этом процессе. Очень может быть, что он прав, а рыбак ошибается насчет погоды, но это не будет «его» мнение, которое окажется верным, хотя рыбак будет ошибаться в «своем собственном» мнении.

Тот же феномен можно наблюдать, изучая мнение людей о каких-то предметах, например о политике. Спросите какого-нибудь читателя газеты, что он думает по определенному вопросу. Он преподнесет вам как свое мнение более или менее точные доводы, которые он прочитал, и даже — и это самое важное — он верит, что то, о чем он говорит, является результатом его размышлений. Если он живет в узком обществе, где политические взгляды передаются от отца к сыну, то его «собственное» мнение в значительно большей степени, чем он сам думает, управляется затянувшейся властью строгого родителя. Мнение другого читателя может быть результатом смущения, страхом, что его сочтут неинформированным, и следовательно, эта мысль в действительности фасад, а не результат действительной комбинации переживаний, желаний и знаний. Тот же феномен можно обнаружить в эстетических суждениях. Средний человек, который идет в музей и смотрит картины знаменитого художника, например Рембрандта, оценивает их как прекрасные и впечатляющие. Но если мы проанализируем его суждение, мы обнаружим, что у него нет внутреннего отклика на картину, но он считает ее прекрасной, так как знает, что это от него ожидают. Тот же феномен очевиден при рассмотрении суждений людей о музыке и также при рассмотрении самого акта восприятия. Многие люди, глядя на знаменитый пейзаж, в действительности воссоздают картинки, виденные ими много раз, скажем на почтовых открытках, и в то время, когда они верят, что «они» видят этот пейзаж, в действительности перед их глазами находятся открытки. Или, переживая несчастный случай, случившийся в их присутствии, они видят или слышат ситуацию в терминах газетной статьи, которую они предвкушают, фактически для многих людей пережитые ими события, театральные представления или политические митинги, на которых они присутствовали, становятся реальными только после того, как они прочтут об этом в газете.

Во всех этих иллюстрациях псевдомышления проблема состоит в том, является ли мысль результатом собственного мышления, т. е. собственной деятельности, а не в том, является ли содержание мысли верным. Как мы это уже предположили в случае рыбака, дающего прогноз погоды, «его» мысль может быть даже неверной, а мысль человека, только повторяющего идею, вложенную в него, может быть истинной. Псевдомышление может быть совершенно логичным и разумным. Его псевдохарактер необязательно должен проявиться в нелогичных элементах. Это можно изучать на примере рационализаций, которые стремятся объяснить действия и чувства на разумной основе, хотя в действительности они определены иррациональными и субъективными факторами. Рационализация может противоречить фактам, или правилам, логического мышления. Но часто она является сама по себе логичной и разумной, иррациональность ее заключается только в том, что она не есть настоящий мотив действия, которое ей приписывают.

С примером иррационального объяснения мы встречаемся в хорошо известной шутке. Человек, который взял взаймы у соседа стеклянный кувшин и разбил его, на просьбу вернуть ответил: «Во-первых, я уже вернул его тебе, во-вторых, я никогда его не занимал у тебя, и, в-третьих, он уже был разбит, когда ты мне его дал». Мы видим пример «рационального» объяснения, когда человек А, находящийся в ситуации экономической нищеты, просит своего родственника В дать ему взаймы определенную сумму денег. В уклоняется и говорит, что он это делает потому, что, дав взаймы денег, он только усилит склонность А к безответствености, и советует А обратиться за поддержкой к другим. Хотя эта причина звучит убедительно, но тем не менее это просто оправдание, т. е. В не хотел дать деньги А ни при каких обстоятельствах, и хотя для себя он это объясняет заботой о благосостоянии А, действительным мотивом В является его скупость.

Следовательно, основываясь на одной лишь логичности утверждения индивида, мы не можем узнать, имеем ли мы дело с рационализацией, но мы так же должны принять в расчет психологические мотивы, действующие в человеке. Решающим является не то, что он думает, а как он думает. Мысль, являющаяся результатом активного мышления, всегда нова и оригинальна, оригинальна не в том смысле, что другие никогда не думают об этом, а в том, что человек, который думает, использовал мышление как инструмент для каких-то новых открытий во внешнем или в своем внутреннем мире. Рационализациям не хватает этих качеств открытия и раскрытия в силу самой их природы, они только подтверждают эмоциональные предубеждения, существующие в человеке. Рационализация — это не инструмент проникновения в действительность, а попытка post factum создать гармонию между собственными желаниями и действующей реальностью.

Что касается чувств, то так же, как и в случае мышления, следует различать первичные чувства, которые рождаются в нас самих, и псевдочувства, которые в действительности не являются нашими собственными, хотя мы и считаем их таковыми. Давайте возьмем из обыденной жизни пример, который типичен для псевдохарактера наших чувств. Мы наблюдаем человека, присутствующего на вечеринке. Он веселится, смеется, дружелюбно беседует, и кажется счастливым и довольным. Уезжая, он улыбается и говорит, что вечер ему очень, понравился. Дверь закрывается за ним, и в этот момент мы очень внимательно за ним наблюдаем. В его лице происходит внезапная перемена. Улыбка исчезла, конечно, этого следовало ожидать, так как теперь он один и нет никого и ничего, чтобы могло вызвать его улыбку. Но то изменение, о котором я говорю, значительно более серьезно, чем исчезновение улыбки. На его лице появляется выражение глубокой грусти, почти отчаяние. Возможно это выражение продлится только несколько секунд, а потом лицо примет обычное выражение маски: человек садится в машину, думает о вечере, гадает, произвел ли он хорошее впечатление, и чувствует, что произвел. Но был ли «Он» счастливым и веселым в течение вечера? Было ли краткое выражение грусти и отчаяния, которое мы видим на его лице, одномоментной реакцией, не имеющей большого значения? Почти невозможно ответить на этот вопрос, не зная человека более глубоко. Однако есть одна вещь, которая может дать ключ к пониманию того, что означала эта веселость.

Ночью ему снится, что он опять на войне. Он получил приказ прорваться через линию фронта во вражеские центры. Он надевает офицерскую форму, похожую на немецкую, и вдруг видит себя в группе немецких офицеров. Он удивлен, что штаб настолько удобен и что все дружелюбны с ним, но он все больше и больше пугается, что они обнаружат, что он шпион. Один из младших офицеров, к которому он испытывает особую симпатию, приближается к нему и говорит: «Я знаю, кто Вы есть. Для Вас существует только один способ спасения. Начните шутить, смеяться и заставьте их смеяться так сильно, что Ваши шутки отвлекут их внимание от Вас самих». Он очень благодарен за этот совет и начинает шутить и смеяться. Однако он шутит настолько сильно, что у других офицеров появляются подозрения, и чем больше их подозрения, тем больше он шутит. В конце концов его охватывает такое чувство ужаса, что он не может больше это выдерживать, внезапно вскакивает со стула, и все бросаются за ним. Потом сцена меняется, и он уже сидит в трамвае, который останавливается как раз перед его домом. На нем надет гражданский костюм, и он испытывает чувство облегчения от мысли, что война кончилась.

Давайте предположим, что на следующий день мы должны спросить его, что приходит ему в голову по поводу отдельных элементов сна. Мы получим несколько ассоциаций, которые очень важны для понимания того, чем мы интересуемся. Немецкая форма напоминает ему, что на вечере был гости, говоривший с сильным немецким акцентом, он вспомнил, что этот человек раздражал его, потому что обращал на него очень мало внимания, хотя он (человек, чей сон мы обсуждаем) вылезал из кожи, чтобы произвести хорошее впечатление. Возвращаясь к этим мыслям, он вспомнил, что на вечере ему на какое-то мгновение показалось, что этот человек с немецким акцентом подшучивает над ним и нагло смеется над каким-то его утверждением. При мысли об удобной комнате, в которой находился штаб, ему приходит в голову, что она очень похожа на комнату, в которой он находился в течение вечера, но ее окна похожи на окна той комнаты, в которой он однажды провалился на экзамене. Удивленный этой ассоциацией, он вспомнил, что перед вечером у него были какие-то беспокойства о том впечатлении, которое он произведет, отчасти потому, что один из гостей был братом девушки, интерес которой он хотел вызвать, а отчасти потому, что хозяин имел большое влияние на начальника, от мнения которого зависят профессиональные успехи наблюдаемого нами человека. Говоря о своем начальнике, сообщает, как он его не любит, какое унижение он испытывает от необходимости показывать ему свое дружелюбие и что у него было также некоторое чувство неприязни к хозяину, хотя он его почти не осознавал. Другая его ассоциация состояла в том, что он рассказал забавный случай о лысом человеке и слегка испугался, что он задел хозяина, который был почти лысым.

Трамвай удивил его, поскольку он вроде бы не видел никаких рельсов. Но, говоря об этом, он вспоминает трамвай, в котором ездил по дороге в школу, когда был мальчишкой; потом ему приходят в голову дальнейшие детали: как он занял место водителя трамвая и подумал, что управление трамваем на удивление мало отличается, от управления автомобилем. Очевидно, что трамвай заменил его собственный автомобиль, в котором он возвращался домой, и что возвращение домой напомнило ему о возвращении домой из школы.

Для любого человека, привыкшего к распознаванию значения снов, подтекст сна и сопутствующих ассоциаций теперь станет совершенно ясным, хотя мы упомянули только часть ассоциаций, и практически ничего не было сказано о структуре личности, о прошедшем и настоящем человека. Сон обнаружил, какие действительные чувства он испытывал на этом вечере. Он был тревожен, боялся, что не может произвести желаемое впечатление, сердит на людей, которые над ним смеялись и которым он не понравился. Сон показывает, что его веселость была средством скрыть тревожность и сердитость и в то же время средством умиротворить тех, на кого он сердился. Его веселость была маской, она не возникла в нем, а скрывала то, что «он» действительно чувствовал: страх и гнев. Все это делало его позицию небезопасной, так что он чувствовал себя шпионом во вражеском лагере, которого могут обнаружить в любой момент. Промелькнувшее выражение грусти и отчаяния, которое мы заметили на его лице, когда он покидал вечер, теперь нашло свое подтверждение, а также и объяснение: в тот момент его лицо отражало то, что «он» в действительности чувствовал, хотя это было тем, о чем «он» не знал как о своем чувстве. Во сне чувство проявилось драматическим и ясным образом, хотя оно, прямо и не относилось к людям, на которых это чувство было направлено.

Этот человек не невротик, не находился он и под действием гипнотических заклинаний, он вполне нормальный индивидуум с той тревожностью и потребностью в одобрении, которые обычны для современного человека. Он не знал о том, что его веселость — не «его»: так как он привык реагировать так, как от него ожидают в определенной ситуации, поэтому что-то, что заставит его почувствовать нечто «странное», будет исключением, а не правилом.

То, что является верным для мышления и чувств, является верным и для желаний. Большинство людей убеждено, что если внешняя сила открыто не заставляет их делать что-то, то их решения являются их собственными, и что если они чего-то хотят, то они хотят этого. Но это одна из самых больших наших иллюзий. Большинство наших решений не являются нашими собственными, а навязаны нам извне. Мы успешно убедили себя, что мы сами приняли эти решения, в то время как в действительности мы только подчинились ожиданиям других, движимые страхом изоляции или более прямыми угрозами нашей жизни, свободе, комфорту.

Эта подмена подлинных актов мышления, чувства и желания псевдоактами ведет в конце концов к замене подлинного «я» на псевдо-«я». Подлинное «Я» — это «Я», которое является инициатором умственной активности. Псевдо-«я» — это только посредник, который играет роль, ожидаемую от человека, но делает это под именем подлинного «Я». Совершенно верно, что человек может играть много ролей и быть субъективно убежденным, что он есть «Он» в каждой роли. В действительности во всех этих ролях он такой, каким, по его понятиям, его ожидают видеть, и у многих людей, если не у большинства, подлинное «Я» полностью подавлено псевдо-«Я». Иногда в мечтах, фантазиях или в состоянии легкого опьянения может проявиться что-то от подлинного «я» — чувства и мысли, которые человек не испытывал годами. Часто это плохие мысли, которые ранее он подавил, потому что боялся или стыдился их. Однако иногда то, что он подавил, это самое лучшее в нем, но он боялся насмешек или нападок на себя за эти чувства.[1]

Потеря своего «Я» и замена его псевдо-«я» создает у индивидуума сильное чувство отсутствия безопасности. Его мучают сомнения, так как, в основном отражая ожидания других людей, он в значительной степени потерял свою тождественность. Стараясь победить панику, возникшую из этой потери тождественности, он вынужден подчиняться, искать свою тождественность в одобрении и опознании себя другими. Если уж он не знает, кто он, то пусть хоть другие знают — если он будет только верить их словам.

Автоматизация индивидуума в современном обществе увеличила бессилие и отсутствие безопасности у среднего человека. Поэтому он готов подчиниться новой власти, которая дает ему безопасность и облегчение от сомнений.



	Э. Фромм Бегство от свободы (Escape from Freedom) фрагмент из книги, глава V