|
ЭФФЕКТ РЕАЛЬНОСТИ
— понятие постмодернистской философии, в содержании которого фиксируется феномен
фундаментального сомнения постмодернизма в онтологической репрезентации (наличии
денотата) понятия, с десигнатом которого (см. Трансцендентальное означаемое)
субъект сталкивается в семиотическом пространстве. Термин введен Р.Бартом
в одноименной работе (1968), посвященной анализу литературных приемов создания
эффекта достоверности или «Э.Р.». Р.Барт выделяет феномен литературного описания
(начиная от экфрасиса — античного жанра дескриптивного отрывка, обособленного
внутри целостного произведения), посвященного «описанию места, времени, тех
или иных лиц или произведений искусства», и показывает, что практически описание
как таковое выполняет сугубо «эстетическую функцию», то есть: «описание не
подчиняется никакому реалистическому заданию; мало существенна его правдивость,
даже правдоподобие; львов и оливы можно с легкостью помещать в страны Севера
— существенны одни лишь нормы описательного жанра». Таким образом, литературное
описание, по оценке Р.Барта, выступает явлением сугубо дискурсивного (не референциального)
плана, поскольку применительно к нему даже сам феномен правдоподобия как таковой
«имеет... не референциальный, а открыто дискурсивный характер», ибо всецело
«определяется правилами данного типа речи». Иными словами, «эстетические правила
вбирают в себя правила референциальные». Р.Барт в этом контексте приводит
в качестве примера описание Г.Флобером Руана («Госпожа Бовари»), в рамках
которого реальный (в классическом смысле этого слова) Руан (Руан как онтологический
объект) отнюдь не оказывается предметом этого описания: «ткань описания, где,
казалось бы, первостепенное значение ... уделяется Руану как объекту, — в
действительности лишь основа, на которую нашиваются жемчужины редких метафор,
нейтрально-прозаический наполнитель, которым разбавлено драгоценное вещество
символики; словно во всем Руане писателю важны только риторические фигуры,
которыми он описывается, словно Руан достоин упоминания только в виде замещающих
его образов /подчеркнуто мною — М.М./ Все описание Руана
выстроено таким образом, чтобы уподобить Руан живописному полотну, — средствами
языка воссоздается картина, словно уже написанная на холсте» (Р.Барт — ср.
у Г.Флобера: «отсюда, сверху, весь ландшафт представлялся неподвижным, как
на картине»). В процедуре описания, таким образом, писатель реализует «платоновское
определение художника как подражателя третьей степени, так как он подражает
тому, что уже само есть имитация некой сущности» (см. Симулякр — ср. Платон.
Государство, X, 599). Собственно, сама возможность
описания, т.е. фактически «наименования референта» обеспечена отнюдь не онтологическим
наличием этого референта (объекта описания), но задается наличными правилами
описания, не только самодостаточными в своей процессуальности, но и достаточными
для создания Э.Р. Таким образом, «определяющей для литературы является ее
техника смыслообразования», в пространстве которой «означающие могут неограниченно
играть», и игра эта фактически обретает креационный характер по отношению
к «реальности» как таковой, которая, однако, в обрисованном парадигмальном
контексте может быть оценена с точки зрения своего онтологического статуса
не более, как «эффект», достигнутый сугубо семиотическими средствами. По выражению
Р.Барта, «в зачине всякого классического текста (то есть подчиненного правдоподобию
в его древнем смысле) подразумевается слово Esto (пусть, например.., предположим...)». В контексте постмодернистского отказа от презумпции референции вообще
(см. Пустой знак) речевую деятельность «более не окутывает благостное облако
иллюзий реалистического свойства» (Р.Барт). Особую остроту приобретает
проблема Э.Р. в сравнении текстов литературной традиции и текстов исторического
характера (как отмечает Р.Барт, далеко не случайно в европейской культуре
«реализм в литературе сложился примерно в те же десятилетия, когда воцарилась
«объективная» историография»). Это связано с тем, что если для романиста как
создателя «вымышленного повествования» воплощенная в письме (см. Письмо) реальность
«оказывает весьма незначительное сопротивление структуре», то применительно
к историку «реальность никоим образом не может смешиваться с правдоподобием»,
поскольку, по оценке Р.Барта, «правдоподобие — это общее, а не частное, которым
занимается История» (а в европейской культуре «еще со времен античности «реальность»
относилась к сфере Истории»). Именно стремление классической литературы максимально
приблизиться к реальности (имея в распоряжении лишь средства для создания
Э.Р.) и обусловливает ее любовь к отточенности в описании деталей: детали
(«барометр» у Флобера, «маленькая дверца» у Мишле и т.п.) «говорят в конечном
счете только одно: мы — реальность» (Р.Барт), т.е., в итоге, служат средством
для создания своего рода «референциальной иллюзии». Сущность этой иллюзии
заключается в том, что «реальность», будучи изгнана из реалистического высказывания
как денотативное означаемое, входит в него уже как означаемое коннотативное
/см. Коннотация — M.M./; стоит только признать, что известного рода детали непосредственно
отсылают к реальности, как они тут же начинают неявным образом означать ее»
(Р.Барт). В этом отношении литература, по сравнению Р.Барта, подобна Орфею,
выводящему Эвридику из Аида: «пока она твердо идет вперед, зная при этом,
что за ней следуют, — тогда за спиной у нее реальность, и литература понемногу
вытягивает ее из тьмы неназванного, заставляет ее дышать, двигаться, жить,
направляясь к ясности смысла; но стоит ей оглянуться на предмет своей любви,
как в руках у нее остается лишь названный, то есть мертвый смысл». Фактически
литература приходит к тому, что «само отсутствие означаемого, поглощенного
референтом, становится означающим понятия «реализм», — именно в этой ситуации
и возникает Э.Р. как «основа того скрытого правдоподобия, которое и формирует
эстетику ... новой литературы», в контексте конституируется важная в контексте
эволюции постмодернистской парадигмы дефиниция: «правдоподобие ... есть не
что иное, как сам реализм (будем называть так всякий дискурс, включающий высказывания,
гарантированные одним лишь референтом)» (Р.Барт). Несмотря на исходно очень
конкретный (а именно — сугубо литературоведческий) контекст введения данного
понятия в философский оборот, статус данного концепта в философии постмодернизма
может быть оценен как существенно значимый, ибо в его содержании заложена
фундаментальная для постмодернистской парадигмы презумпция трактовки онтологического
статуса означаемого как лишь семиотически артикулированного (обеспеченного
лишь уверенностью говорящего субъекта в наличии не только десигнатов, но и
денотатов используемых им понятий). Р.Барт эксплицитно формулирует в работе
«Э.Р.» программу деонтологизации десигната как такового: «сегодня задача состоит
в том, чтобы ... опустошить знак, бесконечно оттесняя все дальше его предмет,
— вплоть до радикального пересмотра всей многовековой эстетики «изображения».
Реализация этой программы в ходе эволюции постмодернистской парадигмы привела
к фундаментальным широким обобщениям постмодернизма относительно онтологии
вообще, заключающимся в радикальном отказе от построения философских «онтологии»
и ориентации на трактовку реальности в качестве «гиперреальности», объекта
— в качестве симулякра и т.п., что в итоге приведет к конституированию постмодернизмом
концепции «украденного объекта», основанной на сугубо семиотической трактовке
объективности вообще. На этой основе в современной аналитике дискурсивных
процессов конституируется идея своего рода «дискурсивной материальности» (Серио),
которая мыслится как конституируемая посредством проявления имен существительных
в предикативных отношениях (см. Дискурс, Номинализация, Преконструкт). (См.
также Эффект значения, Эффект-субъект, Онтология, Симуляция, Гиперреальность,
Виртуальная реальность, Украденный объект, Метафизика, Постметафизическое
мышление.)
М.А. Можейко
|
