Смирнова Л.А. Русская литература конца XIX

А. М. ГОРЬКИЙ (1868-1936)

Роль М. Горького в литературе XX в. трудно переоценить. Его сразу заметили Л. Н. Толстой и А. П. Чехов, В. Г. Короленко, одарив молодого автора своим дружеским расположением. Значение художника-новатора было признано новым поколением писателей, широкой читательской массой, критикой. Произведения Горького всегда находились в центре полемики между сторонниками разных эстетических направлений. Горького любили люди, чьи имена внесены в священный список создателей русской культуры.

Современники Горького никогда бы не поверили, что настанет время и его будут обвинять в тяжких грехах против литературы и ее творцов. Ныне такая пора, к сожалению, пришла. Писателю приписывают стремление к политизации художественного процесса, его наследию отказано в эстетической ценности: оно низведено до иллюстрации моментов революционного движения. А Горького-человека подозревают чуть ли не в поддержке сталинских репрессий начала 30-х гг. Дух злой иронии витает вокруг его личности и творчества.

Столь жестокая несправедливость имеет, однако, объяснимые истоки. За последние годы сложилось весьма распространенное и остро негативное отношение к социалистической революции. Как автор романа «Мать», глава I съезда советских писателей Горький подвергся особенно резким нападкам. Был и другой побудитель развенчания, более частного порядка. Ныне у нас, наконец-то, изданы воспоминания многих русских эмигрантов. Их вполне естественная болезненная реакция на послереволюционную Россию и ее литературу богато оснастила позицию некоторых наших современников. Горького (среди других писателей) в ироническом, мягко говоря, свете представил, скажем, И. А. Бунин. Печально, потому что автор воспоминаний в корне перетолковал их прежние, весьма близкие отношения и свои собственные хвалебные отзывы о многих горьковских произведениях.

И все же, как представляется, главная причина нынешней критики Горького лежит глубже. Многие десятилетия, искажая факты, массовая печать делала из него некую мифическую фигуру: непогрешимого оракула, управляющего литературным процессом, поучающего своих собратьев по ремеслу, предсказателя исторических событий, будто специально рожденного лишь для пропаганды революционной борьбы и диктатуры пролетариата. Сочинения Горького непростительно и грубо социологизировались. Всплеск злого раздражения и направлен теперь против этой трудолюбиво слепленной и действительно пренеприятной маски.

Горький не имел ничего общего со скучной «сказкой», измышленной идеологами от литературы. Он был чужд умозрительности, ищущим и заблуждающимся, увлекающимся и разочаровывающимся, стремящимся к широкому общению и одиноким в душе человеком. А идеалы его, в частности, выраженные романом «Мать», восходили к тому, что было дорого для каждого российского художника,— к мечте о духовном возрождении мира. Но пришел писатель к этой мечте своим, трудным путем.

Среди образных понятий Горького есть одно, особенно ярко определяющее его ранние, детские впечатления,— «пестрая жизнь». Именно контрасты, странные, влекущие к разгадке, поразили маленького Алешу Пешкова. Первый из них возник, когда ребенка после смерти его отца, М. С. Пешкова, умершего от холеры, перевезли к деду В. В. Каширину. Разумная, добрая и веселая атмосфера в родном доме сменилась смутной, полной ссор, драк обстановкой в каширинском доме.

В 1884 г. Пешков уехал в Казань с надеждой (неосуществившейся) устроиться учиться. В Казани он познакомился с интересной и новой для себя средой — студенчеством, толстовцами, народнически настроенной интеллигенцией. Здесь юноша впервые услышал речи о любви к людям, служении народу. Но и в них не нашел той правды, что тяжко угнетала сознание. Самочувствие Пешкова было настолько безысходным, что в декабре 1887 г. он решил оборвать свою жизнь, оставив печально-ироническую записку: «В смерти моей прошу обвинить немецкого поэта Гейне, выдумавшего зубную боль в сердце». Опасную рану (сквозной прострел легкого) залечили, хотя она дала легочную чахотку, попытку самоубийства Пешков расценил постыдной слабостью, а «зубная боль в сердце» осталась на долгие годы.

Через несколько месяцев после ранения Пешков поехал в село Красновидово с внутренне близким ему М. А. Ромасем, отвергшим народническую идеализацию крестьянства, стремившимся к пробуждению темных масс деревни. Здесь под руководством Ромася Пешков обучал грамоте мужиков и сам знакомился с некоторыми книгами по философии, социологии, естественным наукам. А когда их пропагандистская деятельность окончилась горьким финалом — поджогом книжной лавки, Пешков добрался до Каспия и устроился там в рыболовецкую артель.

С этого периода и началась необычная, «двойная» жизнь молодого человека. Он настойчиво учился. На первых порах ему помогали нижегородец Н. 3. Васильев, умный, начитанный студент-химик, его жена 3. В. Васильева, переводившая некоторые сочинения на русский язык. Пешков, окончивший всего два класса нижегородской школы, не без труда, но упрямо осваивал наследие древних мудрецов (Платона, Аристотеля, Спинозы), философию Канта, Гегеля, Шопенгауэра, позднейшие труды Ницше, Фрейда, одно время в начале 1890-х гг. вел «философский дневник». И бесконечно много читал классических и новых произведений, книг по истории и искусству. В Нижнем Новгороде, основном месте своего жительства, он посещал народника Н. Е. Каренина, познакомился с В. Г. Короленко.

Эту весьма напряженную интеллектуальную деятельность Пешков постоянно прерывал для своих скитаний по Руси, исходил ее среднюю полосу и южные районы. По пути становился грузчиком, рыболовом, рабочим мастерских, то вливался в поток богомольцев или безработных, ищущих себе пристанище, жил в ночлежных домах среди бродяг и воров.

Своеобразным был его облик тех лет: простоватое лицо, откровенная, не лишенная грубых слов речь, абсолютно раскованное, иногда комичное поведение и приковывающие к себе оригинальностью, серьезностью суждения и поступки. Неоднородной была деятельность. Пешков принимая активное участие в городских демонстрациях и волнениях. Вместе с тем помогал множеству благотворительных обществ: «Любителей физики и астрономии», «Поощрения высшего образования», «Любителей художеств», «Защиты женщин».

Жизнь в необычайно смелых масштабах и глубоких противоречиях переживал совсем еще молодой нижегородец. В этой способности он уже проявил себя художником. Немудрено, что творчество стало смыслом, счастьем и нелегкой заботой его существования.

Первый рассказ «Макар Чудра» под псевдонимом М. Горький был напечатан в тифлисской газете «Кавказ» в сентябре 1892 г. Затем основная масса ранних произведений публиковалась в волжских изданиях — газетах. Ненадолго (февраль 1895-май 1896) Горький стал постоянным сотрудником «Самарской газеты», переехав в этот город. А с конца 90-х гг. для прозы писателя открылись многие журналы. К 1898 г. появились два тома «Очерков и рассказов» М. Горького. Стремительно и уверенно шел он по трудной дороге творчества.

«Чувство возмущения и обида за человека». Проза 1890-х гг.

С осени 1898 г. завязывается переписка, затем дружеские отношения М. Горького с А. П. Чеховым. Молодой писатель видел в старшем идеал художника, личности и со всей искренностью поверял ему свои огорчения и сомнения. Прежде всего — вызванные острокритичным отношением к себе.

Часто Горький делал признания такого рода: «Я человек очень нелепый и грубый, а душа у меня неизлечимо больна. Как, впрочем, и следует быть душе человека думающего». Именно Чехову объяснил он источник «неизлечимой болезни»: «Жалкие мы люди, — это верно <...>, и нужно быть извергом добродетели, чтоб любить, жалеть, помогать жить дрянным мешкам с кишками, каковы мы. И тем не менее все-таки жалко людей». И через год (1899) в письме И. Е. Репину Горький высказал не менее устойчивое для себя убеждение: «Я не знаю ничего лучше, сложнее, интереснее человека. Он — все. Он создал даже бога». Вот антиномия, мучившая Горького.

Макар Чудра из одноименного рассказа говорит своему собеседнику: «Так и надо: ходи и смотри, насмотрелся, ляг и умирай — вот и все!» Совет подан герою-повествователю. В ряде других произведений этих лет он носит имя Максим и наделен чертами авторской биографии. Слова «ходи и смотри» вряд ли верно истолковывают смысл его скитаний по градам и весям России.

Странничество Максима — путь к пониманию сущего. Почти четыре месяца он отдает уходу и наблюдениям за «положительно необъяснимым» случайным встречным («Мой спутник»). Разделяет унизительную долю босяков — хочет «узнать, что за люди» («Два босяка»). Терпит побои от добытчиков соли, их странное поведение, твердо решив «поискать ключи к этой высоко интересной загадке» («На соли»). Всюду побеждает желание рассмотреть внутренний «механизм» человеческих поступков, обратясь при этом к тем, у кого парализована мысль, оледенело сердце.

Долгие годы в рассказах о босяках усматривали как главное антисобственническую направленность. А произведения этой темы позволили передать в самом сгущенном варианте светотени обделенной человеческой души.

В поведении бродяг чутко уловлены «приступы удручающей, коверкающей душу скуки» и тоски. В «подлом состоянии» у каждого исчезает согласие с самим собой, а созревает ожесточение против окружающих. Горький дает свое истолкование отчуждению личности от мира. Скучная и грязная жизнь родит раздражение, взаимную ненависть, разобщение людей. В «равнодушном отчаянии» обитатели ночлежки («Бывшие люди») «все были противны каждому, и каждый таил в себе бессмысленную злобу против всех».

Любой рассказ — неповторимая судьба и по-своему сложная психология человека. Начитанный и неглупый Промтов («Проходимец») умело культивирует в себе отвращение к ближнему, не замечая наступившего собственного уродства. У ожесточенного Артема («Каин и Артем») вдруг проглядывает тоскливое и мстительное чувство бывшего сына «полей и лесов» к городу. Приливы озлобления сменяются ощущением неловкости, смутными мыслями «бывших людей» («Бывшие люди») о себе и большом мире.

Горький не преувеличивал возможностей босяков. Он улавли вал их интуитивные, неожиданные, порой неловкие, но добрые побуждения. С волнением писал о неразвитом артистическом даре («Артист»), загубленном мастерстве профессионального труда («Коновалов»), «невостребованных» уме и достоинстве (кувалда — «Бывшие люди»). Побирушка и воровка («Бабушка Акулина») кормит, обогревает со своего «дохода» бродяг, которые после ее смерти говорят о ней: «старуха была мать всем... сердце у нее было». Болезненно воспринимается не только доля женщины — самое сочетание понятий: мать и воровка. Как и по отношению к Коновалову — мастер и пропойца; к Кувалде — умница и босяк. Трезвое повествование о животном быте, низменно занятиях людей доносит ноту высокого трагизма.

Живые струны в сердце «негероя» различает Горький. И находит ситуацию, в которой смело прорываются врожденные человеческие стремления, оттесняя скучные житейские навыки. Так происходит с немногими, кто не потерял еще памяти, «этого бича несчастных», о детстве, кому мила красота вольной и могучей земли. Челкаш любит видеть себя лучшим тут, среди воды и воздуха: морское дыхание вливает в его душу «спокойствие» и, ласково укрощая ее злые порывы, родит в ней могучие мечты». Мальва в одноименном рассказе тоже грезит о нездешнем среди водных и небесных просторов: «Иной раз села бы в лодку — и в море! Далеко-о!» В самом повествовании устанавливается «тайное» созвучие образа Мальвы природе: ее улыбка вспыхивает на фоне «веселого моря», фигура в яркой кофточке возникает под «цветами неба», звездами. Но когда женщина со своим избранником уходит, «без них красота ночи увеличилась». Случайны и неустойчивы моменты внутреннего «свечения» обделенных радостью людей, а постоянна непонятная им тоска.

Истоки романтических произведений будто ясны. Отсутствующее в реальности воспето в легендах. Не совсем так. В них писатель вовсе не отказался от главной для себя сферы наблюдений — за противоречивой человеческой душой. Романтический герой включен в среду несовершенных, а то и трусливых, жалких людей. Мотив этот усилен от лица сказителей, которых слушает автор: цыгана Макара Чудры, бессарабки Изергиль, старика татарина, передающего сказание «Хан и его сын», крымского чабана, поющего «Песню о Соколе».

Народная мудрость обращена к явлению, глубоко волнующему писателя. Чудра говорит: «Смешны они, те твои люди. Сбились в кучу и давят друг друга, а места на земле вон сколько...» Изергиль почти вторит ему: «И вижу я, не живут люди, а все примеряются...»

В легенде о Данко — тот же печальный мотив. Соплеменники Данко «ослабли от дум», страх «сковал их крепкие руки». По дороге из леса «стали, как звери», и хотели убить своего предводителя. Даже спасенные, они «не заметили смерти» Данко, а кто-то из осторожности «наступил на гордое сердце ногой». Скучная мораль ужа в «Песне о Соколе» тоже принадлежит большин ству, видящему в земле «пищу и опору живому телу», в небе — только пустоту. В башкирской сказке «Немой» молодого пастуха, неутомимо стремящегося ввысь — к вершинам, не понимают и высмеивают довольные пустыми развлечениями сородичи.

Романтический герой впервые задуман как спаситель людей от их же слабости, никчемности, сонного прозябания. О Зобаре сказано: «С таким человеком ты и сам лучше становишься...» Подвиг Данко рожден желанием вытеснить из сознания соплеменников тьму страха, трусости.

Вот почему возникают образы-символы «огненного сердца», полета, битвы. Величавые сами по себе, они еще укрупнены «участием матери-природы». Она украшает мир голубыми искрами в память о Данко. Реальное море внимает «львиному реву» легендарных волн, несущих призыв Сокола.

Встреча с небывалой гармонией чувств и деяний зовет к постижению сущего в каких-то новых измерениях. Таково подлинное влияние легендарного героя на личность. Об этом нужно крепко помнить и не подменять содержание романтических произведений Горького однозначным призывом к социальному протесту. В образах Данко, Сокола, как и в гордых возлюбленных молодой Изергиль, воплощены духовный порыв, жажда красоты. Неудивительно, что после «Песни о Соколе» следует «Хан и его сын» — о всепобеждающей любви к женщине, затем «Немой» — о власти высокой мечты. «Песня о Буревестнике» продолжает линию поклонения тем, кто может «взмыть» ввысь, «пронзить» мрак, призвать бурю. Только здесь томительное, трусливое существование уже взорвано. Буревестник увидел за тучами солнце.

В ранней прозе М. Горького есть настораживающий момент. Бездонным небом, безбрежным морем, бескрайними степями наслаждаются вольные цыгане, чабаны, рыбаки, даже контрабандист Челкаш. Среди них места крестьянину нет. Чудра рассуждает так: «...человек пашет, и думаешь, вот он по капле с потом силы свои источит на земле, а потом ляжет в нее и сгниет в ней...» Писатель, видимо, согласен со своим героем, рисуя самыми мрачными красками деревенских парней Гаврилу («Челкаш»), Якова («Мальва»). К нравственным и трудовым заветам пахаря Горький был, к сожалению, более чем равнодушен.

В такой позиции, кстати сказать, близкой некоторым другим писателям этого времени, не было отрицания крестьянства как такового. В 1896 г. Горький, сокрушаясь по поводу «власти тьмы» на селе (Красновидово не забыто), писал об умении мужиков «хранить в себе «душу живу» во всех обстоятельствах, в которые ставит их судьба, слишком жестокая, слишком тяжелая». Но невежество, замкнутое и разобщенное на отдельные хозяйства существование воспринимались источником пассивности ее жителей. Тяпа («Бывшие люди»), раздумывая о «большом народе — строителе земли», сетует: «Нету нам ни казней, ни пророков от Господа. Кто нас научит?» Горький и сам мечтал о «пророках», способных светлым разумом сдвинуть древо бытия со старых, корявых корней.

Горького всегда идеологизировали. А он волнует эмоционально раскованным переживанием тех или иных подлинно человеческих запросов. Прежде всего — влечением к полнокровной, счастливой жизни. Эта естественная душевная потребность остается неосуществленной для его героев. Но в самом ее зарождении, нарастании и угасании читается как драма личности, так и высота ее потенциальных возможностей. Интерес к такому состоянию, его истокам, внутренним и внешним, вызвали первые произведения, с которых начинается освоение Горьким крупных форм прозы, заключающих в себе историю души. Так написаны повести «Фома Гордеев» (1899) и «Трое» (1901).

Автор сам определил замысел «Фомы Гордеева» как «содержательную картину современности», на фоне которой «должен бешено биться энергичный здоровый человек, ищущий дела по силам, ищущий простора своей энергии. Ему тесно». «Тесная жизнь» и желание освободиться от нее — два пика переживаний главного героя.

Эта психологическая коллизия социально конкретизирована. Неограниченной властью, парализующей волю всех и каждого, владеет буржуазия разной ориентации, но общих целей. В повести откровенно и уверенно проявляют свою позицию предприниматели, стремящиеся захватить политическое первенство в стране (Яков Маякин), накопители патриархального типа (Ананий Щуров), буржуа новой формации, мечтающие об ограничении царского единовластия (Африкан Смолин, Тарас Маякин). Но Фома болезненно реагирует не на их рассуждения, а на жестокосердное отношение к людям, в том числе самым близким.

Повесть вовсе не о преследованиях героя владельцами капитала. Фома сам очень богат, и все «столпы города» относятся к нему вначале внимательно, с симпатией. Повесть — о холодном мире, где красивый и сильный юноша, искренне желающий теплого общения, любви, не находит живой души. С точки зрения героя и, разумеется, автора, такое страшное состояние жизни — результат тлетворного влияния ее новоиспеченных хозяев. В конце повести Фома в припадке ненависти и отвращения кричит им в лицо: «Грязищу и духоту развели делами своими. <...> Пятак — ваш бог! <...> Кровопийцы! Чужой силой живете... Чужими руками работаете!» Стереотипно звучит обвинение доведенного до отчаяния человека. Истинное положение вещей несравненно сложнее и драматичнее.

Фома пристально вглядывается в свое окружение. «Узнавание» каждого лица передано своеобразно, по-горьковски. Постепенно углубляются впечатления, предчувствия героя. Любая, даже короткая сцена кажется движущимися микрокадрами. За внешними, определенными открываются черты, настроения, ранее незамеченные, пока, наконец, не улавливается нечто сущностное. Фома стремится предельно приблизиться к тем, кто вызывает его острый интерес, вполне будто заслуженный. Взгляд юноши попеременно прикован к умному, волевому Якову Маякину, его красивой, мечтательной дочери, очаровательной, утонченной аристократке Софье Медынской...

Их много, они по-разному пленяют воображение Фомы неведомыми ему мыслями и переживаниями. И обманывают его надежды, как «обманывают» свое естественное, природное предрасположение. Чуткий к правде Гордеев видит не только эту печальную метаморфозу, но и внутреннее состояние тех, кто ее претерпевает. С неоднородно мучительными чувствами воспринимает Фома горькое для Медынской ощущение ее собственной опустошенности, приливы негодующего отрицания Любой Маякиной своих прежних гордых мечтаний, спокойное оправдание ее отцом жестокости: если есть сердце — «ума, значит, нет».

Конкретно-социальная ситуация раздвинута в повести до границ целой жизни, точнее, вечными жизненными законами измерена «картина современности». «Что такое жизнь, если это не люди?» — спрашивает себя Фома. И сначала пугается, предполагая, что есть «еще что-то» (судьба, рок). А потом все настойчивее связывает свое «тяжелое недоумение» перед происходящим с тем, что некому сказать: «Братцы, помогите! Жить не могу», что «люди — как тараканы — совсем лишние на земле», а он сам говорить с ними, даже «думать не умеет». Тягостная попытка Фомы решить, «зачем живем?»,— так и остается без ответа. Потрясения одной души среди других, пораженных разными недугами, раскрыла повесть Горького. Тем не менее как страстно желанные были освещены те нетленные ценности, утрата которых венчалась гибелью личности.

Остро болезненная реакция писателя на бессмысленную «сутолку жизни», где гаснут, едва возникнув, «лучи света», привела к традиционным для русской литературы вопросам: кто виноват? что делать? Отвечал на них Горький в духе своего времени... Он считал, что собственническая мораль разрушает саму природу человека, разобщает людей. И спасение видел в прозрении широких масс, которые сами должны крикнуть «отравляющим (их. — Л. С.) всякой мерзостью: «Не хочу мерзостей!»

В «воспитании духа и чувств» народных масс усматривал Горький решающий шаг к новой культуре, к «свободному творчеству жизни». Свое представление о деятеле, ступившем на такой путь, писатель пытался выразить в повести «Трое», истории друзей Ильи Лунева, Якова Филимонова, Павла Грачева. Замысел был осуществлен далеко не во всем удачно. Фигура Сони Медведевой, владеющей новыми идеями, помогающей Грачеву найти себя, получилась расплывчатой и тусклой. Психологически точно раскрыты мытарства, ошибки, разочарования в мирке мелких собственников. Многое в судьбе героев проистекает из слабости, свойственной и Фоме Гордееву: они тоже «думать не умеют».

В нравственной эволюции Ильи Лунева автор дал свое толкование вечных проблем «преступления и наказания», интересно переосмыслив коллизию знаменитого романа Ф. М. Достоевского, оспорив его идею страдания как возрождения личности (образ Сони Медведевой — негативный отклик на идеалы Сонечки Мармеладовой). В исканиях Якова Филимонова ощутимо проявилось отрицание христианского непротивления, возможности навести порядок только в собственной душе. Этот мотив возник не без полемики с учением Л. Н. Толстого.

Горький поклонялся художественному гению Достоевского. С Толстым уже состоялось личное знакомство (январь 1900), после которого Горький назвал его «целым оркестром», а позже измерял столетия «великим Львом». Не случайно Горький сам осознал высшее начало в человеке «как неукротимое стремление к совершенствованию», «к истине и справедливости» (письмо Л. Толстому). Но такое стремление должно было восторжествовать в совершенно иной, чем у Достоевского и Толстого, среде — отчужденных друг от друга «серых людей», бессознательных масс, для которых нужна, по мнению Горького, полная внутренняя «переплавка», рождение новых мыслей и чувств. Самоуглубление крупной личности, ее сосредоточение на своих страданиях и заблуждениях влекли, казалось, к пассивности, отвлечению от общих задач эпохи.

Горького, думается, гораздо глубже волновали раздумья, каков есть и каким должен стать человек, чем тот реальный путь, который лежит к будущему. Грядущее рисовалось полным преодолением исконных духовных противоречий. «Верю,— писал Горький И. Е. Репину в 1899 г.,— в бесконечность жизни, а жизнь понимаю как движение к совершенствованию духа <...>. Нужно, чтобы интеллект и инстинкт слились в гармонии стройной...» Жизненные явления воспринимались с высоты общечеловеческих идеалов. Потому, видимо, Горький сказал в том же письме: «...я вижу, что никуда не принадлежу пока, ни к какой из наших «партий». Рад этому, ибо — это свобода».

«...Хорошо бы родиться с солнцем в крови». Драматургия 900-х гг. Роман «Мать»

Искусству Горький отводил особую роль — воспроизведение, во имя воспитания души, «наилучшего, красивого, честного — благородного». А для своего творчества намечал частную задачу — «пробуждать в человеке гордость самим собой».

Жизнеутверждающие мотивы жадно изыскивались в самых разнородных источниках. Горький был просто влюблен в Сирано де Бержерака, героя драмы Э. Ростана, мечтая о таких же людях «с солнцем в крови». Одновременно увлекался раздумьями о религиозном преображении мира Вл. Соловьева: «Соловьев! Я теперь читаю его. Какой умный и тонкий!» Все деятели культуры, вне зависимости от их философской и политической ориентации, выразившие веру в духовное совершенствование человечества, вызывали горячую благодарность.

Воистину свободно, со своей позиции, смотрел Горький и на социальное движение в стране. Он принял живое участие в нижегородских волнениях и демонстрациях 1901-1902 гг., был арестован (апрель 1901), посажен на месяц в тюрьму, позже сослан (май — август 1902) в Арзамас. Все эти факты известны. Но стоит отметить одну особенность. На редкость теплое чувство Горького вызывали демонстранты — молодежь, учащиеся, городская интеллигенция. С не меньшим вниманием отнесся он к противоположному лагерю, найдя и здесь дорогие для себя проявления. Офицерство, позаботившись о женщинах и детях, по его мнению, «вообще держалось превосходно», похвалу снискал даже «один из жандармов — славный парень». Между внешне враждующими потоками Горький увидел внутренние контакты. «У российской публики уже родился практически-демократический идеализм существ, кои чувствуют близость чего-то нового, светлого, оживляющего»,— писал он в сентябре 1901 г. Это радовало и обнадеживало.

Жизнь между тем несла другие впечатления. В 1902 г. по стране прокатилась волна расправ с бунтующими украинскими крестьянами, арестов среди участников первомайских демонстраций в Сормове и Нижнем Новгороде. Преследования правительства были восприняты Горьким (сам он находился под унизительным надзором полиции) с новым, суровым настроением: «...творится что-то отвратительное. И все, что творится, создает в молодой и юной России — неизбежно создаст! — гнев и месть <...>, увидите, каких людей создадут эти годы...» Гнев и месть были признаны необходимым условием «подъема духа человеческого на должную, для борьбы за жизнь, высоту». По возвращении из Арзамаса в Нижний Горький укрепляет свои связи с революционным подпольем. Позже он сам указал, что его сближение с большевиками началось «с 1903 г. и немного раньше». Тем не менее все это не означало смены философско-нравственных позиций. В том же 1903 г. писатель посредством условных образов поэмы «Человек» утвердил свои прежние идеалы.

В июне 1902 г. Горький заметил: «Чувствую я, что в воздухе носится новое миропонимание, миропонимание демократическое, а уловить его — не могу, не умею». Творчество первой половины 900-х гг. и есть постижение напряженной духовной атмосферы эпохи. Тем более сложное, что Горький впервые обратился к драматургии.

Переходу к новому для Горького литературному роду содействовала специфика прозы писателя с преобладанием речи, диалога героев. Кроме того, давняя влюбленность в театр сделала Горького знатоком законов сцены. Он поклонялся искусству Чехова-драматурга, который, по горьковскому оригинальному определе нию, «убивал реализм» (традиционный), поднимая образы будто простых, «бессюжетных» пьес до «одухотворенного символа». Младший из современников чувствовал необходимость в столь же широком обобщении, хотя совершенно в ином по сравнению с чеховскими.

Горький так пояснил специфику своей первой (не удовлетворившей его исполнением замысла) драме «Мещане» (1901): «...куча людей без идеалов, и вдруг! — среди них один — с идеалом! Злоба, треск, вой, грохот...» Действительно, на малой площадке — в доме мелкого торговца Бессеменова — оказались и те, и другие. Столкновение несовместимых мироощущений вызвало напряженное внутреннее действие в обычном, казалось, течении дней.

С вводных реплик звучит здесь вопрос: как жить? Для большинства жизнь — «большая мутная река», берегов ее не видно. Нил, главный герой, думает и ведет себя по-другому: «...большое это удовольствие — жить на земле». Здоровое, радостное восприятие мира не уживается с мещанством как особым строем души: «улиточным» существованием, мелочным эгоизмом, страданиями по пустякам. Остро протекает внутреннее отмежевание Нила и его друзей (Поли, Цветаевой, Шишкина) от семьи Бессеменова, где он воспитывался.

Горький стремился открыть в мутном потоке прозябания островки подлинной жизни: понимание ее богатства и красоты, способность насладиться ими. Сводить образ Нила, как это, к сожалению, бывает, к идеям социальной борьбы — ошибка, хотя где-то за сценой протекает его просветительская деятельность среди рабочих. Нил, да и не он один — юная Поля, энергичные Цветаева и Шишкин, даже «веселая барынька» Елена твердо, исходя из своего опыта, верят, что на землю можно вернуть счастье полных чувств, теплых отношений. Не по рассуждениям, а по родству переживаний они близки друг другу. Фразу Нила из IV акта о необходимости изменить «расписание движения» нужно толковать широко, как общую перспективу бытия, преодоление мещанского страха, безверия, замкнутости.

Вниманием к широкому зрителю во многом объяснялось и обращение Горького к драматургии. На театральных подмостках люди не просто видели, а переживали вместе с героями отвращение к мраку и надежду на свет.

В пьесах 900-х гг. были энергично выражены обе тенденции: критическая и провидческая. Всюду: в грязной ночлежке «босяков» («На дне», 1902), рядом с зажиревшими дельцами («Дачники», 1904), в затхлой обстановке провинции («Варвары», 1905) — запечатлено, пусть частичное, несмелое, пробуждение человеческой души — чему и поклонялся драматург. Талантливо это сделано в пьесе «На дне», которая не сходит с отечественной сцены и обошла крупнейшие театры мира.

В 1901 г. Горький сказал о замысле произведения: «Это будет страшно». Тот же акцент подчеркнут в менявшихся названиях: «Без солнца», «Ночлежка», «Дно», «На дне жизни». В завершающем варианте заголовка «На дне», впервые появившемся на афишах Художественного театра, сохранилось указание на беспросветный колорит картины. Достаточно, однако, принять обличительную линию за главную, и сложное действие покажется разрозненными, невнятными сценами.

Недопустим и другой перекос: выдернуть из сложного содержания один мотив — «утешительство» Луки и полемику с ним Сатина. Нет слов, он, мотив, важен. Однако малопонятен вне целостного авторского поиска.

Название «На дне» рождает чувство перспективы, так и хочется далее поставить многоточие. Что происходит «на дне»? На дне — чего, только ли жизни? Может быть,— и души? Да, именно этот смысл приобретает первостепенное значение.

Поднимается занавес, и сразу пугает нищенская, вымороченная жизнь: грязь, голод, болезни, озлобление. Но особенно страшат не они сами, а их непрерывность, устойчивость. Горький обращается к таким формам диалога и речевым конструкциям, которые убеждают в застойности жалкого мирка.

Квашня (с ее реплики начинается пьеса) продолжает начатый за сценой спор с Клещем. Барон привычно дразнит Настю, читающую очередной бульварный роман. Анна молит: «Каждый божий день... дайте хоть умереть спокойно». Бубнов обрывает Сатина: «Слыхала сто раз!» Сатин подводит итог: «...слова надоели! Каждое из них слышал я... наверное тысячу раз... «

В тесной ночлежке говорят все, не ожидая ответа, кто-то уходит, возвращается, продолжая свою тему или вообще говоря с самим собой. На сцене образуются как бы ячейки, где идет какой-то самостоятельный разговор. Средствами драмы, с ее ставкой на речь персонажей, донесено полное и привычное разобщение собравшихся под одной крышей.

Это состояние оттенено с помощью слов-лейтмотивов. Васька Пепел объясняется в любви Наташе, а в это время что-то шьющий скорняк Бубнов произносит дважды: «А ниточки-то гнилые». Воистину рвущиеся нити связывают обитателей ночлежки. Настя о Василисе тоже говорит примечательное для всех: «Озвереешь в такой жизни... Привяжи всякого живого человека к такому мужу». Бубнов толкует взрыв раздражения Насти расширительно: «Ты везде лишняя».

Вдумчивый и меткий на слово Бубнов выявляет и еще одну общую особенность, говоря о себе и других бедолагах: «...все слиняло, один голый человек остался». Именно в силу своей лишности, «облинялости» босяки действительно обходят частности и тяготеют к каким-то общим понятиям. Автор пишет о «философах поневоле», не преувеличивая и строго индивидуализируя эту их способность.

В «невольных» побуждениях персонажей драмы своеобразно проявились весьма модные для времени «рецепты» достижения счастья: честная трудовая деятельность, сильная воля героя, служение искусству, любовь, совесть и вера в высшее начало. В сниженном, часто смешном обличье «босяки» переживают сходные иллюзии. Трудом хочет достичь успеха Клещ. В любви ищет спасения Настя. К Богу обращен взор Анны. Наташа ждет героя. В неловких суждениях «босяков» — ответ на сложнейший вопрос о природе человека и его горькой судьбе-прощании с наивными надеждами на радость.

Автор с редкой чуткостью относится к смятенным мечтам Насти, Наташи, Актера, Татарина, даже Васьки Пепла, потому что они хотят верить в добро и красоту. Вор и сын вора Пепел, «родившийся для тюрьмы», жадно тянется к чистоте: «В женщине — душа должна быть... мы звери... нам надо... нас надо — приручить»,— говорит он Василисе. О тайных желаниях эти люди говорят редко, сбивчиво. Непривычное занятие! Но поведение их немало обусловлено стремлением к чему-то настоящему.

Есть в пьесе и другой тип героев. Бубнов, Сатин, Барон давно смирились со своим положением шулеров, равнодушны к преступлениям. Но они глубоко судят о жизни и бессознательно тоскуют по воле и правде. Природный ум, обреченный на бездействие,— исток авторского сопереживания им.

Начало острых внутренних смещений в этой среде начинается с появлением в конце II акта Луки. Почему? Лука — незаурядная личность: умен, даже остроумен, у него громадный опыт и острый интерес к людям. «Понять хочется дела человеческие»,— говорит он. И очень хорошо понимает не только заблуждения, но и светлые перспективы рода человеческого: «Люди-то? Они — найдут! <...> Они — придумают! Помогать только надо им, <...> уважать надо...» Такова позиция Луки, будто близкая автору. Но старик (и это верно уловил Сатин) пассивно ждет блага, равнодушно взирая на конкретные несчастья. Как он говорит Сатину, «...для лучшего люди живут. <...> По сту лет... а может, и больше — для лучшего человека живут!» Отсюда особый тип поведения Луки. Он склонен принять любой вариант жизни: «Всяко живет человек <...>, сегодня — добрый, завтра — злой». Открывается возможность приспособиться к окружающему: «Мне — все равно! Я и жуликов уважаю. <...> Где тут, милая, приспособиться мне?»

«Добрые» дела, которые творит Лука в ночлежке, и есть своего рода прилаживание к нуждам «ближних». Краткие диалоги старика с его «подопечными», повторяясь, переплетаясь между собой, сообщают пьесе напряженное внутреннее движение: растут призрачные надежды несчастных. А когда начинается крушение разожженных им иллюзий — цепная реакция трагедий (Наташу калечит Василиса, Пепел убивает Костылева, убийцу арестовывают), Лука незаметно исчезает (конец III акта).

Трудно представить другой столь же сильный исход опасной деятельности «соболезнователя». Однако Горький не ограничивает драму этим локальным выводом. IV действие раскрывает серьезные последствия пережитого, поскольку, по выражению Сатина, старик «проквасил нам сожителей». Брожение некогда ленивой мысли «босяков» интересует писателя. Настя и Актер впервые сознательно и гневно развенчивают своих однокашников. Клещ тоже впервые спокойно рассуждает о правде. Татарин мечтает о времени, которое душе «даст свой закон, новый». Но дело даже не в этих конкретных моментах. Всех охватывает беспокойство: как, чем жить? Барон выражает общее состояние. Сознавшись, что он раньше «никогда и ничего не понимал», жил, «как во сне», он раздумчиво замечает: «...ведь зачем-нибудь я родился...» То же недоумение связывает всех.

Складывается совсем не похожая на предшествующую атмосфера общения. Люди слушают друг друга. Если и звучит брань, то она — знак внутреннего надлома. Соответственно меняется структура диалога. Исчезает былая фрагментарность, появляется линия его развития и монологические, развернутые высказывания.

Отнюдь нельзя сказать, что персонажи в IV акте становятся качественно иными. Горький не допускает натяжек. Все участники, Сатин в том числе, даны в момент краткого болезненного раздумья, которое ничего не изменит в их судьбе. Это не снижает значения слов Сатина: они давно копились в его душе.

Сатин, верно расценив примирение Луки с сущим, оправдавшего «ту тяжесть, которая раздавила руку рабочего <...> и обвинила умирающих с голода», делает неожиданный вывод: «Все — в человеке, все для человека! Существует только человек, все же остальное — дело его рук и его мозга». И хотя для Сатина его сожители «тупы, как кирпичи», он, по большому счету, отстаивает их, как всех людей, достоинство и возможности. Простая истина завораживает говорящего и слушателей. Ее несовместимость с собственным положением не выдерживает Актер, обрывая собственную жизнь.

По-прежнему темна и грязна ночлежка (но в подвале снята перегородка! — бытовая деталь — символ). В ней поселяется теперь новое чувство взаимосвязанности. Приход Бубнова усиливает это впечатление. «Где народ?» — восклицает он и предлагает «петь... всю ночь». В песне — «...мне и хочется на волю, да цепь порвать я не могу...» — обитатели ночлежки хотят отрыдать свою бесславную судьбу. Вот почему Сатин откликается на известие о самоубийстве Актера резкими словами: «Эх... испортил песню... дурак!» Эта реплика имеет и другой акцент. Она как бы продолжает гневные речи Сатина о его сожителях: «тупы, как кирпичи». Уход из жизни Актера — снова шаг человека, не выдержавшего правды.

Каждый из последних трех актов «На дне» кончается чьей-нибудь смертью. В финале II действия Сатин кричит: «Мертвецы не слышат!» Прозябание «босяков» мало чем отличается от смерти. Движение драмы сопряжено с пробуждением «живых трупов», их слуха, эмоций. Именно здесь заключен главный гуманный, нравственный смысл пьесы, хотя она и венчается трагическим аккордом.

В последнее время нередки попытки «перетолковать» «На дне», прежде всего, сделать милосердным Луку, в противоположность якобы грубому Сатину. Не «замечаются» страшные следствия появления старика в ночлежке — серия потрясений и смертей тех, кто так доверчиво внимал его речам. Почему не замечаются? Некоторых не устраивает авторский идеал пробужденного сознания. Возможен и другой источник неверных суждений. Подлинный характер действий Луки открывается не сразу, он зашифрован в сложном контексте внутренне динамичной пьесы. А «благостные» речи старика — на поверхности, их-то и слышат в первую очередь.

Вслед за Чеховым Горький запечатлел обыденное течение жизни, а в нем глубинные психологические процессы. Разумеется, другие и по-другому выраженные. Вл. И. Немирович-Данченко, давший сценическое воплощение созданиям обоих драматургов, тонко заметил: «Два таких разных. Тот — сладкая тоска солнечного заката, стонущая мечта вырваться из этих будней, мягкость и нежность красок и линий; этот — тоже рвется из тусклого «сегодня», но как? С боевым кличем, с напряженными мускулами, с бодрой, радостной верой в «завтра»...»

Вера действительно была, но осуществление ее виделось трудным. Еще в раннем, середины 90-х гг. рассказе Горького «Читатель» поставлен вопрос, который волновал автора почти всегда: «Растет жизнь, и с каждым днем люди учатся спрашивать. Кто будет отвечать им?» А спустя десять лет писатель сетовал: «Скверное, тяжелое время, требующее массы энергии со стороны тех людей, кои озабочены ростом сознания в массе». «Тех людей», по наблюдениям Горького, было немного. С особой пристальностью всматривался он в настроения интеллигенции, носителя самого дорогого для него начала — творчества.

В «Дачниках», «Детях солнца», «Варварах» драматург обратился к печальному явлению. Образование, даже талант далеко не всегда приводят к истинной, внутренней культуре. Крупный ученый Протасов («Дети солнца») убежден, что человек должен быть «светлым и ярким, как солнце». Сам Протасов, в эгоистическом равнодушии к окружающим, напоминает «планету, вращающуюся вокруг себя», он несет страдания близким, озлобляет темных мужиков. Появившиеся в уездной глуши столичные инженеры Черкун и Цыганов («Варвары») воспринимаются сначала спасителями от диких нравов и скуки. А варварами оказываются приезжие, разжигающие темные страстишки и губящие светлые мечты провинциалов.

Постепенно, незаметно созревают в обычном течении дней острые душевные конфликты. И затем дают сильную вспышку болезненных или даже трагических разочарований. Поначалу живущие обособленно, ложно понимающие друг друга герои пьес оказываются в кульминационный момент связанными общим тягостным чувством. Страшен результат влияния на них талантливого Протасова и блестящего эрудита Черкуна. Нравственно эти герои очень разные, если не противоположные, но им одинаково чуждо стремление (способность) к проникновенному общению, даже с любящими их женщинами.

Культуру Горький понимал широко, как гармонию чувств, мыслей, отношений. А новую жизнь на земле представлял — не без романтического максимализма — преодолением извечных противоречий человеческой природы. С такими не лишенными наивности надеждами Горький встретил первую русскую революцию и отозвался на нее, естественно, по-своему.

Теперь, в кровавые дни, Горький во многом переосмысливает свои прежние взгляды. В неотправленном письме Л. Н. Толстому (март 1905 г.) он, не соглашаясь с проповедью «религиозно-нравственного совершенствования», сам, однако, высказывает глубокую озабоченность: «...как победить в душе чувства гнева и мести» (вспомним, ранее на «гнев и месть» возлагалась особая роль). А к политическому будущему подходит с позиций демократизма, желанного, наверное, в любую эпоху. Писатель хочет видеть «в России такой порядок, при котором весь народ мог бы свободно и открыто говорить о потребностях своего духа, не боясь, что изобьют, бросят в тюрьму, пошлют в Сибирь и на каторгу, как это было с духоборами, павловскими сектантами и тысячами других русских людей, изгнанных из России...». А в январе 1906 г. Горький называет «единственным культурным течением, способным спасти страну от анархии»,— «республиканские стремления революционного пролетариата и интеллигенции». Понимает, иначе говоря, революцию, деятельность партии, как борьбу с анархией, «руководство жизнью страны».

Такие убеждения сложились под влиянием конкретных наблюдений за поведением рабочих в событиях 1905 г. В сентябре Горький отмечает «очень много сознательной силы и даже — такта» толпы, возмущенной беззаконным поведением офицера на улице Петербурга. С восторгом пишет об атмосфере во время похорон Баумана: «нечто изумительное, подавляющее, великолепное» по красоте, величию и «по порядку, который охранялся боевыми дружинами». О декабрьском восстании сообщает: «Рабочие ведут себя изумительно! <...> Деловито, серьезно — в деле — при стычках с конниками и постройке баррикад, весело и шутливо в безделье. Превосходное настроение!»

Писатель поверил в рождение «души нового человека, революционера-пролетария». Желанное светлое начало было найдено и воплощено в драме «Враги» (1906). Социальный конфликт пьесы исторически конкретен, характерен для России накануне 1905 г. Но авторский взгляд устремлен к внутреннему состоянию героев. После убийства рабочим одного из владельцев фабрики Михаила Скроботова мгновенно, за два дня, рассыпается мнимое благополучие в доме компаньонов Скроботовых и Бардиных: раскол, ожесточение нарастают. В среде рабочих, напротив, усиливаются сплоченность, самодисциплина. Такой «отрицательный параллелизм» мог бы привести к нарочитости действия, наивности и ложности всех выводов. Но автор избегает этой опасности. Все происходящее дано через переживания понятных и близких писателю интеллигентов: умудренной опытом Татьяны и юной, чистой Нади Бардиных.

Умело достигнут эффект непредвзятости. Татьяна и Надя не знакомы с идеями революции. Во время бесед с конторщиком Синцовым (руководителем пролетариев), рабочими Грековым и Левшиным они так и не услышат об этих идеях, а воспримут своих новых знакомых с понятной для себя, нравственной стороны. С каждым эпизодом усиливается расположение женщин к простым фабричным людям, с их спокойной манерой поведения, сохранением в трудных условиях собственного достоинства и прямодушия. Чем болезненнее рвутся связи с родственниками, тем больше симпатии к тем, кто серьезно мыслит, умеет верить человеку. А общение рабочих между собой вообще выходит за привычные для героинь рамки контактов (служба, родство, любовь) — к братскому союзу борющихся масс. Одинокие в своей семье, Татьяна и Надя начинают чувствовать в Синцове, Грекове и других желанную опору, даже творческую позицию в жизни. Эта психологическая ситуация отражена в пьесе с перспективой дальнейшего единения между демократической интеллигенцией и пролетариатом.

В отношениях рабочих Горький увидел, точнее, хотел видеть, возрождение высокой морали, утерянной обществом. Писатель явно поторопился, приняв свои идеальные представления за реальность. Исторические события этих лет, особенно последующих, когда пролетариат пришел к власти, показали торжество жестокой, разрушительной стихии. И Горький понял это. «Враги», однако, раскрывали авторский взгляд на конечную цель революции — утверждение нравственных принципов, необходимых для духовного развития мира. Потому эти принципы и были «выверены» в переживаниях утонченной женской души.

«Враги» были написаны за границей. После декабрьского восстания в Москве над Горьким нависла опасность нового ареста. Для его предотвращения и налаживания связей с зарубежными социалистами Горький уехал в Америку — март 1906 г. Здесь началась его бурная общественная (выступления на митингах, в печати) и творческая деятельность. Были созданы очерки «В Америке», разоблачающие мораль «желтого дьявола» предпринимательства, сатирические «Мои интервью», направленные против политических властителей, «хозяев жизни», драма «Вра ги», ряд очерков о российских событиях 1905 г. А с октября того же года Горький, вернувшись в Европу, надолго (до 1913 г., в ожидании амнистии) поселился в Италии, где примерно через месяц завершил «Мать».

Роман писался почти одновременно с «Врагами». В нем тем не менее по-иному освещена революционная действительность. Своей первой жене Е. П. Пешковой писатель сообщил: Ниловна «обрисует весь мировой процесс, как шествие детей к правде. Детей, ты это пойми! В этом страшное усиление мировой трагедии». И привел цитату из речи Власовой (позже текст был уточнен): «...идут дети к новому солнцу. <...> Дети наши, обрекшие себя на страшные страдания за все люди» (везде курсив Горького). Уже нет спокойного морального превосходства Синцова и Грекова над окружающими их лицами. А есть страдания во имя будущего, первые шаги по сложному, трагическому пути. Но в романе, как во «Врагах», воплощены этические идеалы грядущего, а вовсе не практика непосредственно революционной борьбы.

Исходно Власовой владеет мрачное убеждение: отчуждение людей друг от друга непреодолимо. Внутреннее действие романа начинается с освобождения от такого взгляда, а набирает силу — с расцветом природного дара материнской любви. С победой этого же чувства писатель связывает перспективу человеческих отношений вообще. Находка говорит (слова его повторены в тексте): «Растет новое сердце... новое сердце в жизни растет». Ниловна постепенно понимает, что нет разрыва между ее душевными потребностями и устремлениями Павла, его товарищей. «Дети мира» вызывают ее восхищение: «Все они — чисто любят! Веруют!»

Смысл революционного движения для автора романа — в достижении нравственных ценностей: любви, веры человека в себя и жизнь, чистоты души. Эти образы, обогащаясь, создают поэтический лейтмотив повествования, предопределяя символику названия — «Мать».

В. Воровский увидел в главной героине произведения «тип надуманный, маловероятный». Горький, как известно, в работе над романом опирался на опыт конкретных людей, в частности А. К. Заломовой, А. Ф. Кадомцевой — матерей видных революционеров. Как один из вариантов индивидуальной реакции на социальную борьбу отношение Ниловны к деятельности сына было вполне возможным. «Маловероятность» проявилась, думается, в другом. Горький затронул очень серьезный и сложный процесс — внутреннего объединения рабочих, крестьян, интеллигенции в общем движении за свободу. Этот процесс получил в «Матери» далекое от реально-исторического содержание.

Во всех трудных ситуациях романа побеждают по существу одни самоотверженные чувства — Ниловны либо других героев. «Обилие любви, так поздно разбуженной в груди тревожными толчками жизни», помогает Ниловне сблизиться с крестьянами Степаном и Татьяной Чумаковыми, Петром. В общении со сдержанной, даже замкнутой Людмилой, пришедшей в революцию из среды буржуазной интеллигенции, Власовой удается «перелить в эту суровую душу огонь свой» и достичь с нею теплых контактов. Рассказ Софьи о тех, кто несет «дары честного разума, дары любви к правде», вызывает у слушателей — деревенских парней Ефима, Игната, Якова, Савелия — «всех обнявшее чувство» благодарности и единства. А сама Софья ощущает нравственный перелом в себе перед лицом народа, «всей земли». Юная Сашенька, дворянка по происхождению, находит доступ к сердцу «грубого и темного» рабочего Весовщикова, воспринимая свою победу над его озлобленностью как личное счастье. Материнская любовь Ниловны беспрепятственно торжествует: «Вдруг люди стали родными,— понимаю всех. Слов не понимаю, а все другое — понимаю!»

Подобные отношения вряд ли стояли у истоков кровавой социальной борьбы. Трагические конфликты тоже не решались столь мгновенно и благостно. Писателя, с его мечтой о возрождении «разрушенного мира» (определение Павла Власова), волновали вечные вопросы: любви и ненависти, рассудка и чувства, познания и деяния, культуры и стихии. Горький прогнозировал гармоническую личность, совершенные духовные основы жизни.

Наиболее интересные страницы произведения связаны с явлениями, в которых автор видел преграду на этом пути. Неприемлемым, ведущим к трагическим последствиям воспринято расторжение разума и эмоций. Искренний, необузданный, ищущий «мужицкую правду» Рыбин говорит Власову: «Надо в сердце, в самую глубину искру бросить. Не возьмешь людей разумом...» Павел отвечает: «Только разум освободит человека...» Оба оказываются правы и не правы. Союза мысли и чувства у них нет. Андрей Находка осуждающе называет Власова «железным человеком». Он действительно избирает ненужную «героическую позу», приносит огорчения своей матери и любимой девушке Сашеньке. Более того, ложный аскетизм мешает раскрыться душевной красоте самого Павла. Этот мотив обращен к извечным противоречиям в семье, любви, шире — в человеческих отношениях. Горький питал надежду: в совместной деятельности борцов за новую жизнь будет изжита их ограниченность.

Герои романа верят во время, «когда люди станут любоваться друг другом». Речь идет не о социальной победе пролетариата, а о нравственном перерождении мира. Находку мучает совесть: он не остановил убийство предателя — табельщика Исая. Власов, разделяя переживания друга, отзывается на них страстными словами: «Видишь, как поставлены люди друг против друга? Не хочешь, а — бей! <...> Полиция, жандармы, шпионы — все это наши враги,— а все они такие же люди, как мы, так же сосут из них кровь и так же не считают за людей». Здесь заключены и болезненный отклик на вынужденное кровопролитие, и раздумья о том как можно всем и каждому стать чистым, справедливым, достойным человеком.

Вот о каком «обновлении жизни», соединяющей «разрушительный мир», увлекающей «за собой все лучшее, все духовно здоровое», говорил на суде Павел Власов, считая, что это движений началось под влиянием растущего сознания масс.

Горький отрицательно отнесся к призывам, по его же определению, «двух величайших гениев» Достоевского и Толстого к смирению и «непротивлению злу насилием». Представляется, однако, что автор романа «Мать» многое наследует от этих своих предшественников, и отнюдь не только в развенчании существующих противоречий. Писатели-классики открыли неиссякаемую ценность душевного единения, любви, самоотвержения людей для «общего блага» (Толстой). Горький шел, несомненно, проторенной дорогой к пониманию высшей нравственности. Но предполагал, что она достижима лишь в активной деятельности, борьбе с порочным общественным укладом.

В конце 1906 г. Горький неоднократно повторял одну мысль: «...каждый день все более убеждает меня в близости революции всемирной». Впечатление это укрепилось в Италии. В среде итальянских рабочих он увидел сознательно-дружеские отношения, стремление к социальной справедливости, силу разумной воли, чуткость к мудрости, накопленной веками. Иначе говоря, увидел другой строй поведения, мышления, чувств. Писатель считал, что во Франции, Италии, Австрии есть «масса народная», «способная создать действительное возрождение» мира. А социализм толковал как «учение о новой культуре, философию, обнимающую все явления жизни». Именно новой культуре, могущей преобразить «все явления жизни», нетерпеливо жаждал автор романа «Мать».

В апреле-мае 1907 г. Горький присутствовал на V съезде РСДРП, познакомился там с В. И. Лениным, личность которого произвела на писателя неизгладимое впечатление. Думается, однако, что борьба с «ликвидаторами», острая полемика на съезде не прошли мимо внимания Горького.

Из России приходили мрачные вести: там собирались тучи реакции. Более всего тревожил раскол интеллигенции, в том числе творческой, равнодушие к «мужественным усилиям людей с крепким сердцем и свободной душой», поток пессимистической литературы. У Горького возникло естественное стремление осмыслить болезненно-раздвоенное, противоречивое человеческое сознание.

Летом 1907 г. писатель закончил повесть «Жизнь ненужного человека» (первоначальное название «Шпион»; частично была опубликована в 1908 г. в России, полностью за рубежом). Глубоко-психологично раскрыта здесь бесславная история Климкова, провокатора из охранного отделения. Автора, как всегда, интересовали не внешние факты, а процесс постепенного угасания мелкой души, сливающейся с «настойчиво ожидающей (её. — Л. С.) пустотой». Пристально были прослежены в повести причины такого явления — чувство бесконечного одиночества и страха перед жизнью у безвольного, умственно неразвитого существа. Болезненно реагируя на страшную, затхлую атмосферу времени, обрекшую на гибель слабого человека, Горький отстаивал, хотя и с другим, печальным настроем, прежнюю мысль об остро необходимой перестройке мира.

К «жизни, красивой, бодрой, честной». Творчество 1910-х гг.

В момент внутренних борений, пошатнувшейся уверенности в близком преображении жизни Горький сблизился с А. В. Луначарским, А. А. Богдановым, В. А. Базаровым и другими членами группы отступивших от марксизма философов. Именно с ними позже полемизировал В. И. Ленин в книге «Материализм и эмпириокритицизм» (1909).

Горького привлекли взгляды Богданова на мир как единый организованный опыт, призыв Луначарского обожествить высшие духовные потенции широких масс. Мечта создателя романа «Мать» о подъеме народного сознания пришла в соприкосновение с «богостроительной» идеей. Факт, засвидетельствующий, между прочим, совсем нетрадиционное горьковское представление о сущности революции.

Писатель часто наблюдал странников русской земли, находя среди них «христиан-социалистов». В период сближения с Луначарским он писал о «религиозном отношении» к социализму в Поволжье: И такое явление расценил положительно. Вера народа в совместное творчество новой жизни всегда была идеалом Горького. Теперь идеал предстал в образе непобедимой силы, равной могуществу Бога, на страницах повести «Исповедь» (1908).

Это произведение обычно толковали как непростительную ошибку Горького. Тогда как оно имеет тесные связи со всем творчеством писателя и выражает в новой форме его заветное желание.

Герой повести Матвей, пережив личную катастрофу, хочет понять смысл жизни и веры. Как в рассказах 90-х гг., он путешествует в надежде встретить чистые сердца, а видит в них мрак и запустение. Острое сочувствие вызывает судьба Матвея — закруженной смерчем Зла «былинки». Непереносимое одиночество — «душа выгорает» — влечет его к грезам о всеобщем радостном возрождении. Тайной такого спасения мира владеет группа крестьян. Михаила предсказывает: «Будет время — вся воля народа вновь сольется в одной точке <...> и — воскреснет Бог!» Возможности «общей человечьей» духовной энергии отождествлены с божественным чудом. И чудо — излечение больной девушки — совершается на глазах Матвея.

В нечто подобное могла поверить Ниловна, попади она в сходную обстановку. Теперь сам Горький считает, что «постепенно слагается коллективная психика <...>, организуется мировой опыт». А свою повесть, указывая на присущий ему атеизм, толкует так: «Герой «Исповеди» Матвей понимает под «богостроительством» устроение народного бытия в духе коллективистическом». Горький увлекся идеей самопроизвольного рождения «коллективной души», изживающей трагическое разобщение, исцеляющей людей от страданий. Не только «Исповедь» — письма, статьи «О цинизме» (1908), «Разрушение личности» (1909), «Еще о карамазовщине» (1913) — несли ощутимые отзвуки таких упований.

Не без влияния «Исповеди» (путешествий Матвея) в мае 1908 г. у писателя появился замысел рассказать о деревне, ее разномастных настроениях и занятиях «на протяжении лет 50-ти» в повести «Кузнечиха». Такого произведения у Горького нет. Но интерес к реальному состоянию русской деревни и провинции, оттеснив «богостроительские» симпатии, определил содержание написанных с конца 1908 по осень 1911 г. «Лета» и «окуровской дилогии» («Городок Окуров», «Жизнь Матвея Кожемякина»). Чем больше углублялся Горький в пеструю российскую действительность, тем быстрее рассеивались скороспелые надежды на победу «коллективной души». А прозорливые наблюдения за сонными «медвежьими углами», отраженные в «Исповеди», получили развитие.

Бескрайняя, сложная, многоликая Россия приковала взгляд Горького. В феврале 1912 г. он писал: «Россию изучать надо? <...> Очень пора и надобно ее изучать с корней, имея в виду не вопрос — какова она? — а вопрос — почему она такова?» Суждение, которое можно расценить как подведение итогов работы самого писателя над «Летом», особенно «окуровской дилогией».

В «Городке Окурове» освоен оригинальный тип повествования. Оно исходит от лица, лишенного конкретного облика, безымянного, но знающего вымышленный Окуров во всех деталях.

Рассказчик как бы держит на ладони затейливый городок, стоящий на пересечении исхоженных дорог,— их сравнением с линиями руки начинается произведение. И сразу достигает обобщения: расположение Окурова в фокусе дорожных лучей символизирует и давнее его место среди подобных ему городков, и запутанную судьбу, «читаемую» по «сморщенной ладони». Мягки тон и краски изложения печальных событий, переданных с сочувствием. Повесть рождена взволнованной мыслью о «малой» России, затерянной в пространствах, оторванной от больших центров.

Окуровский «философ» Яков Тиунов прямо указывает на социальные корни такого положения: «По фамилии — мы выходим из стрельцов, пушкарей, тиунов — от людей нужных, и все мы тут — люди кровного русского ряда, хотя бы и черных сотен». История лишила это сословие «соответствующего званию места». И потянулись скучные дни обитателей застойной провинции.

Окуров с единственным «культурным учреждением» — домом терпимости «фелицатиным раишком» — узнаваем по творчеству других писателей, скажем, Ги де Мопассана («Заведение Телье»). Но для Горького обращение к грешному мирку только подступ к главным раздумьям. Они устремлены к неординарным натурам, влачащим общее бессмысленное существование. В Окурове есть свои мудрецы (Тиунов), поэты (Девушкин), силачи и смельчаки (Бурмистров), красавицы (Глафира Лодка)... Но начисто отсутствуют знания, творчество, героизм, любовь. Вот что вызывает авторскую грусть: гибнет природная самобытность людей.

Окуровцы находятся в состоянии какого-то внутреннего брожения, смутной тоски, ведут себя странно, алогично, руководствуясь причудливыми представлениями. Между тем даже здесь, в глухом углу, заметно «расщепление» некогда единого пласта жизни. Столкновение между «ленивым умом», погруженным в «зоологический эгоизм», подчиненным необузданно-стихийной воле (Бурмистров), и тем, кто хочет понять себя, свое будущее (Тиунов), выдвинуто на первый план повествования. При своей, казалось бы, однозначности их противостояние друг другу управляет судьбами остальных героев повести, вызывая цепную реакцию поступков, приближая трагический для многих финал.

«Первая голова» Тиунов не просто рассуждает о мещанском сословии, «даровитом русском народе», а пытается разбудить инициативу окружающих, преодолеть инерцию их прозябания. К этому человеку тяготеют «размышляющие» Девушкин, Ключников, Стрельцов. Тиунова боится и завидует ему Бурмистров. Между тем окуровский «мудрец» отнюдь не выразитель авторских взглядов. Его философия — доморощенная, лишенная минимального культурного кругозора. Тиунов ложно судит о прошлом и настоящем России, мечтает повернуть ее вспять. Чисто интуитивно он способен ощутить много верного — общее тяготение к правде, свету, значение плодов человеческого разума, опасность стихийного поведения, грубой силы. Но жаждуемую истину так и не обретает, искренно признаваясь: «...ведь я ничего не понимаю и не вижу! Вижу — одни волнения и сцепление бунтующих сил <...>, а — что к чему и где настоящий путь правды,— это никто мне не мог сказать!» Беспомощность Тиунова — страждущая, что и вызывает сопереживание его мукам.

Совсем обделены радостью разумного бытия другие окуровцы. Сима Девушкин, обладая чуткостью к унижениям поруганного человека, насыщает свои стихи болезненными, но безысходно-однообразными, примитивными переживаниями, оказывается в плену им же созданного, на редкость бедного мирка. Глафира несет в себе непроясненное и потому особенно неприятное ощущение греха, смутную тягу к чему-то неведомому ей самой.

В мертвом царстве заживо погребены люди, которые могли бы быть счастливы. Но они этого не знают, им известны только надоевшие, примелькавшиеся реалии тягучего, нечистого существования. Поистине истоптаны, стерты дороги, по которым слепо бредут окуровцы, утратив человеческую поступь и зрение.

Зачем же писатель создает вторую часть истории городка, если судьба его обитателей определена в первой? К окуровскому материалу избран новый подход. Теперь внимание сосредоточено на душевном состоянии одного человека, материально ни от кого не зависящего, но пережившего все тяготы провинциального застоя. Матвей Кожемякин, вспоминающий день за днем свое прошлое, записывает поразившие его события и собственные «сердечные замечания». Исповедь предпринята из желания, по словам Матвея, предостеречь людей от «горя, кое съело нас», и оставить молодежи любовно собранные им яркие мысли и добрые чувства. Его наблюдения обильно цитируются в произведении. Повествование тем не менее ведется снова от лица некоего знатока Окурова.

«Жизнь Матвея Кожемякина» — это неумолимое течение лет, десятилетий, калейдоскоп меняющихся лиц и впечатлений героя при полном его внутреннем одиночестве. Страшна судьба Матвея, мечтавшего найти родственную себе душу и с болью потерявшего эту надежду. Кожемякин связывает свое несчастье с мещанской тупостью Окурова и десятков других таких же городов: «...стоят они на земле, один другого не зная, и, может, в каждом есть вот такой же плутающий человек, так же не спит по ночам и тошно ему жить». Болезненная реакция на жестокость и невежество рождает, однако, сочувствие Кожемякина ко всем, кто оказался в таком положении: «Милые мои люди, несчастные люди,— нестерпимо, до смертной тоски жалко вас, все вас — покидают, все вам — судьи, никем вы не любимы, и нет у вас друзей...» И себя Кожемякин причисляет к этой горькой братии. На исходе дней своих он часто признается, что наилучшим путем «дошел до смерти по лени духовной и телесной, потому что все так идут».

Повесть — подлинное создание Горького. Она поражает удивительным разнообразием ущербных и вместе с тем колоритных фигур, позволяет увидеть за внешним уродливым пластом существования необычные, часто смелые порывы. Во власть звериного уклада попали — Люди. Именно это высокое их звание вспоминает все время Кожемякин, так и не определив, какие они — добрые или злые, интересные или скучные, сильные или слабые. Нет однозначного ответа на этот вопрос и у автора.

Не в поведении, противоречивом либо порочном,— в сокровенных переживаниях человека таится его оправдание. В повести множество вариантов вынужденно искаженных, некогда важных и нужных стремлений. О заблудших людях, потерявших здоровую первооснову жизни, пишет Горький. Но среди низменных проявлений находит зерна правды, тепло чувств, а в полном мраке — мучительное отступление обездоленных от невозможного для них света.

Главным героем потому и стал чуткий к добру и красоте Матвей Кожемякин. Его жадная тяга к неведомо-прекрасному будит полузабытые благие помыслы окружающих. В общении с мальчиком неожиданно оживают почти поэтические раздумья о новой России у его отца — Савелия Кожемякина, жестокого деспота, забившего до смерти молодую жену. Именно Матвею отдает свою мудрость беспутный, по близорукому мнению окуровцев, дьячок Коренев. Солдат Пушкарь в долгих беседах с Матвеем учит его разумному отношению к несчастным горожанам и обескровленной родной земле. В любви к юноше очищается затравленная душа красавицы Палаги.

Наделен Кожемякин и другой редкой способностью. Чем старше он становится, тем шире охватывает сущее его взор. Остро-болезненно воспринимает он собственное и общее бессилие помешать «поглощению человека жизнью, страшной своим однообразием, нищетой своих желаний и намерений». Нищета духа — главный источник страданий горьковского героя. Немудрено, что встречи с политическими ссыльными Евгенией Мансуровой и Марком Васильевичем становятся крупнейшими событиями в судьбе Кожемякина. Но раскрыты они в повести необычно для писателя, двойственно.

Евгения и Марк сразу покоряют Матвея. Она — гордой красотой, богатством и силой натуры. Марк — убежденной защитой тех мыслей, к которым смутно тянется сам Кожемякин: о необходимости «досоздать» жизнь, открыть «за злым доброе начало», верить в «крепкую душу» и вытравить «холопьи свойства» русского человека, «спокойной работой дружно заняться для благоустройства земли нашей». Нет сомнения, здесь проявились близкие Горькому представления об активной личности. Рядом с нею Кожемякин выглядит жалким, сбивчивым, нелепым. Естественно, на его горячую влюбленность Евгения отвечает холодным равнодушием. А Марк предпочитает Кожемякину его дворника Максима, дерзкого, озлобленного парня.

Будто еще раз подтверждается недалекость, душевная слабость окуровского мещанина. Автор между тем приводит его к справедливо-критическому отношению к Евгении и Марку. Благородные речи Мансуровой о помощи провинции венчаются ее поспешным отъездом, расцененным Кожемякиным как побег. Марк Васильевич создает кружок местных «радикалов». Они самонадеянно рассуждают об «общем деле», «о дружбе и соединении сил» и — «враждуют, разъединяясь сердцами», а руководитель принимает все как должное. «Что нового? — горько размышляет о кружке Кожемякин.— Покамест одни слова, а люди — как люди, такие же прыщи...»

Горький разделяет эти сомнения. С его точки зрения, мутный поток прозябания будет остановлен только с духовным обновлением людской массы, которая издавна осела по берегам путаных речек, в глухих местах. Но для этого необходимо знать ее беды, ее думы. На пороге смерти увидел и понял, наконец, Кожемякин тех, кому нужен был его честный рассказ о себе и безрадостном прошлом. Их он назвал «юностью — сердцем мира». Они способны «объяснить и оправдать в чем можно, принять содеянное» или «отвергнуть дела со стыдом», чтобы утвердить «собор вселенского добра» на земле.

Мечта писателя по-прежнему парит в самой возвышенной сфере, питаясь верой в полное преображение земного бытия, достойное «благодарной улыбки Божьей». Такими выражениями пользуется окуровский «летописец» Матвей Кожемякин. Но автор, воссоздавая его колоритную речь, соглашается с ее сутью.

В годы работы над дилогией Горький настойчиво искал расширения «творческой энергии мира». С этой позиции и был определен социализм, который «дорог и важен именно потому, что он единственный путь, коим человек всего скорее придет к наиболее полному и глубокому сознанию своего личного человеческого достоинства» (курсив Горького). Таково более чем свободное толкование политического понятия. Неудивительно, что писатель заметил в 1911 г.: «Я тоже всегда стоял одиноко <...>, представляя всем, кому нравится, смотреть на меня как на человека, руководимого с.-деками, с.-эрами».

Особенно полно вольные горьковские мысли отразились в статьях середины 1910-х гг. «О современности», цикле «Издалека», «Две души» и пр. Уничтожение социального неравенства, считал автор «Городка Окурова», «облегчив переход физической энергии в духовную,— увеличит в мире количество, улучшит качество интеллектуальных сил». А пока не преодолены исконные общественные противоречия, Горький предлагал внять плану В. Оствальда (физико-химика, философа-идеалиста, лауреата Нобелевской премии): создать «всенародный центральный орган мышления», который, думая обо всем, за всех и вместе со всеми, ввел бы в хаос современных социальных отношений ясное и здоровое интеллектуальное начало». Да, писатель в статьях не менее, чем в пору своего «богостроительства», был далек не только от марксизма, но и от материализма. Идея духовного совершенствования и объединения человечества владела Горьким полностью.

Не успел появиться цикл «Издалека», как стали раздаваться голоса об отступничестве Горького от революции. На это он сказал в частном письме: «Я иду куда следует, туда же все, куда и все время, двадцать лет шел». Вот еще одно подтверждение его своеобычного понимания событий 1905 г. Писатель действительно остался верен прежнему лозунгу — «помочь развитию самосознания новой России», хотя смысл этого процесса толковал теперь неизмеримо сложнее, шире, в тесной связи с подлинно трагическими явлениями российской действительности.

В художественном творчестве Горького 1910-х гг. нет места умозрительным построениям, оно было рождено проникновением в жизнь, душевное состояние современника. Человек и мир, их настоящее и перспективы развития находились в центре творческих исканий.

Для издания «Сказок об Италии» в 1919-1920 гг. Горький (от имени редакции) написал вступление, где есть все проясняющая мысль: «Мы любовно ухаживаем за цветами <...>, а вот за душой человека, за сердцем его,— не умеем так ласково ухаживать, как следовало бы». Твердо можно сказать, что «Сказки об Италии» (1906-1913), цикл рассказов «По Руси» (1912-1917), повести «Детство» (1913), «В людях» (1914) проникнуты такой заботой о людях.

«Сказки», по горьковскому определению, созданы самой жизнью. В текущих событиях этой страны, ее быту и обычаях, в национальном облике народа писатель увидел живое выражение своих идеалов. Позже, правда, он сказал о себе: «...автор несколько прикрасил итальянцев». Но в «Сказках» торжествует «молодая демократия»: сплоченность масс, активность их оптимистической позиции, уверенность в торжестве совместной работы и борьбы за счастье.

Столь радужный аккорд возникает в связи с общественными выступлениями трудящихся: стачкой трамвайщиков в Неаполе, помощью генуэзсцев бастующей Парме, постройкой Симплонского туннеля. В этих событиях выделен между тем чисто нравственный подъем участников. Победа «каких-то веселых и шумных людей» в хорошо организованном протесте трамвайщиков, любовное отношение к детям, приехавшим из Пармы, преданность строителей туннеля родной земле. Общечеловеческим ценностям поклоняется автор в общественной деятельности итальянцев. Но Горький не был бы Горьким, если бы он тем и ограничил свое понимание новой духовной культуры, которую весьма необычно определил в письме к А. М. Коллонтай (1911) как «новые запросы жизни, отношение к женщине и т. д.».

В «Сказках» человек преодолевает стихию темных, эгоистических побуждений — в любви, служении красоте и правде. В этом смысле мужественная и пылкая Нунча, завоевавшая в танце своего возлюбленного, подвиг матерей, спасающих сыновей или карающих их за предательство, освобождение от ревности не менее значительны.

Писатель как бы обнимает единым взглядом яркую, ликующую итальянскую землю: «море блестит, словно шелк»; солнце «творит сказки» — и видит единение с нею людей. В неоднородных областях изживают они страх, вялость воли, душу, «сжатую темной скорбью», мысль, «истерзанную противоречием». Романтизация (исключительность подвига, максимализм идеалов, безудержная экспрессия красок, слова) в большинстве произведений цикла — несомненная, но, в отличие от ранних горьковских легенд, подсказанная реальными человеческими делами.

В рассказах «По Руси», автобиографических повестях нет столь мажорно озвученных и освещенных картин, победных на строений, интонаций. Здесь царствует мудрый и трезвый взгляд, что вовсе не исключает, скорее — усиливает внимание к здоровым началам жизни.

Рассказы «По Руси» имели во втором издании подзаголовок «Записки проходящего» (не равнодушного прохожего, а того, кто идет вместе с другими по жизни) и относились к воспоминаниям о том времени, которое в 90-е гг. пережил Максим. Но как изменился герой-повествователь! Исчезла юношеская непосредственность, некоторая примесь жертвенности, а главное — другим стал подход к жизни.

Проходящий пристально наблюдает каждого человека, чтобы «заглянуть» в глубину души, где живут незнакомые мысли, неслыханные слова». Содержание каждого рассказа расширено во времени и пространстве: исповедью встреченных героем-повествователем людей, его собственными ассоциациями и раздумьями.

Пейзаж, скажем, доносит стремления того, кто им любуется. Проходящий заворожен буйной силой: «Ожила вся огромная земля к весенним родам, потягивается, высоко вздымая лохматую влажную грудь, хрустят ее кости...» А заканчивается эта волнующая картина волевым побуждением: «...протянуть бы руку, властно положить ее на гору, на берег и сказать: «Стой, пока я не дойду до тебя». Земная мощь прекрасная сама по себе. Она же передает желание найти берег в разливе явлений и трудность осуществления такого намерения. Горький часто прибегает к развернутым сопоставлениям, например, человеческой души с зеркалом, опалом; путей людских с поведением пассажиров парохода. В живом наблюдении всегда есть образная сочность зримого мира и своеобразный синтез увиденного. Этого характерная черта стиля писателя.

Выразительное слово рассказчика подчиняет наши эмоции. Сразу создается грустное ощущение: повсеместно унижены подлинные ценности жизни. Она напоминает «хорошую песню», обидно «испорченную безголосым, глухим певцом». «Бестолковая тоска» оседает не только в маленьких городках — на берегах вольных рек. В такой атмосфере и складываются характеры со щербинкой. Многих своих собеседников проходящий именует «неудавшимися людьми». Они интереснее обычной «серой» публики: вдумчивы, имеют «емкую душу» и вместе с тем холодно замкнуты, своевольны или циничны («Губин», «Калинин», Колтунов в «Книге»). Есть и такие, кто поражает несовместимостью смелости и тяги к обману («Ледоход», «Легкий человек»). Всюду расточается изначально прекрасное. Такое наблюдение не просто критично, оно обязывает задуматься о погашенном кем-то свете, об умолкшей мелодии.

Роль происходящего приобретает особую активность. Он видит в какой-то момент как бы природную сущность человека («Светло-серое с голубым», «Страсти-мордасти»). Иногда мрачное переосмысливается в авторском воображении до своей противоположности. Печальная история слободского дурачка Нилушки завершается неожиданной концовкой — желанием увидеть, стройный тоненький мальчик...». Влечение к «крылатой душе», свойственное всему циклу, нашло себе и здесь, пусть скромное, выражение.

С редкой экспрессией красок передана радость от встречи с яркой натурой, смелой мыслью: «Рождение человека», «Едут», «Покойник». Светлые образы людей всегда соотнесены с вольной природой: «плещущимися в кружевах пены волнами, улыбающимся в синем небе солнцем». И сам проходящий усиливает впечатление «мечтой о тех, кто сумеет претворить мертвое в живое», идти «смертным путем к бессмертию». Столь сложный философский мотив не отвлекает от реальной обстановки, свободно сочетается с вниманием к бедному быту, драматическим ситуациям. Именно поведением, речью обыкновенных людей подсказаны раздумья о смысле бытия («В ущелье», «Кладбище», «Женщина»).

Понять несовершенный мир «изнутри» — в борении его разных тенденций — необходимо и Алеше Пешкову, герою автобиографических повестей. Здесь запечатлен вовсе не доверчиво-радостный интерес к окружающему, свойственный любому ребенку. Алеша по своему сиротству оказывается во власти мутного потока чужих, чаще неприглядных настроений и взглядов. Мальчик вынужден вместить их в свое далеко еще не сложившееся сознание и объяснить.

Автобиографическая повесть у Горького, по сравнению с классическими ее формами, значительно видоизменилась. Она утратила интимность обстановки. Самоуглубение маленького героя оттеснилось вмешательством массы незнакомых людей, с которыми он обязан общаться по своему положению. А главное — ребенок поставлен перед вопросами совсем не «розового» содержания, наступает ранее возмужание: иначе не проживешь. Именно сочетание детски обостренного, свежего восприятия с серьезностью, сложностью жизненных проблем дает интересный эффект. Художник пытливыми глазами Алеши как бы заново открывает мир (от его линий, красок, движений к глубинным, сущостным проявлениям), помогает увидеть незримое. В мастерстве проникновения за пределы известного в обыденном — большое достижение писателя.

Постепенно, с потерями и обидами, Алеша начинает распознавать правду, ложь, красоту, подлость. А взрослый Пешков, вспоминающий о далеких годах, ведет счет прежним своим достижениям и ошибкам. Двусоставная структура повествования — освещение жизни с двух возрастных точек зрения — позволяет углубить непосредственные впечатления Алеши, осветить ранее им не замеченные за неколебимыми привычками роднички человеческих сомнений и запросов. Для Пешкова детской и зрелой поры это особенно важно. Подросток утоляет тоскливое одиночество, учится верной реакции на происходящее. Взрослый, сопоставляя прошлое с настоящим, ощущает поступь мира.

В пестрой действительности, перенасыщенной стонами и жалобами обездоленных, ожесточившихся людей, обнаруживаются противоборствующие друг с другом начала. «Детство», «В людях» обычно рассматривались как соединение двух самостоятельных групп героев: несущих в себе «свинцовые мерзости» и, напротив, духовную красоту. На самом деле подобного разделения не было. Горький пишет о слиянии несовместимых между собой движений в каждой душе. Поэтому так трудно было понять человека Алеше. Его внутреннее состояние передано многогранно, в том числе с помощью выразительных образов-символов. Герой уподобляет себя то чердаку, где набросаны старые вещи, то улью, куда «разные серые люди сносили <...> мед своих знаний» (выделено мною. — Л. С.). Последнее определение вытекает из всего содержания повестей.

Любые, даже низменные, поступки открывали нечто значительное — свои истоки: отчуждение озлобленного существа от окружающих, мещанскую мораль. В низменном поведении хозяйки в доме чертежника, полового на пароходе проступает душевное опустошение, вызывая печальное недоумение и сопротивление мальчика. Среди звериного быта, искажающего лучшие чувства, звучат, и нередко, близкие Алеше мысли — деда Каширина, дяди Якова, Жихарева и т. д. В озлобленной массе людей угадывается подавление достойных стремлений.

Особенно мучительно для Пешкова другое. Теплые человеческие сердца светят лишь своей энергией, не получая питания извне, потому и вкрадываются в них ложные побуждения. Талантливых натур, не избежавших обидной слабости, очень много: бабушка, мать, Цыганок, повар Смурый, плотник Осип, кочегар Яков... Мудрая доброта и сила духа Акулины Ивановны легко уживаются с ее страхом перед «чужими» (умницей-химиком «Хорошее дело»), книгами («врут они, книжки-то»), новыми знаниями. Воспоминание о бабушке овеяно незатихающей грустью: бедная женщина прошла суровую, темную жизнь. Любопытством к жизни, «утешной и неясной», захвачен восприимчивый, интересно рассуждающий кочегар Яков, но он же поражает своим равнодушием к ближнему. Несвершенных талантов много. Пешков делает тягостное наблюдение: «шаткость людей слишком резко бросается в глаза».

Тем ярче разгорается желание Пешкова услышать «благовест новой жизни». Впервые он зазвучал для Алеши, особенно для повзрослевшего Максимыча, в мудром опыте прошлого. Книга стала самостоятельным героем «В людях», как фольклорные произведения в «Детстве». Значительными вехами тяжелого отрочества воспринимаются знакомство с книголюбом Смурым, открытие русской классики под влиянием Королевы Марго, чтение лермонтовского «Демона» в иконописной мастерской. Литература сделала Пешкова «неуязвимым для многого», усилив, однако, жажду истины. Ее поиск влечет Алексея к мыслящей интеллигенции — отчиму Максимову, Королеве Марго. Но и они не смогли объяснить, как пробудить истинную жизнь, «красивую, бодрую, честную». И Пешков отвечает себе сам: надо растворить в смутных душах несчастных «все, что есть хорошего, человечьего в наших мозгах и сердцах». Это юношеское убеждение не утратило своего смысла для взрослого Пешкова.

Еще в 1912 г. он заметил о своей стране: «...наряду с признаками несомненного оживления идет в ней какой-то болезненный процесс распада...» И объяснил это отсутствием новой этики: «социал-этики у нас нет». По-прежнему он ждал духовного подъема, стремясь своим словом содействовать ему. С такими настроениями 31 декабря 1913 г. вернулся на родину.

Сразу появилась масса планов: открыть периодические издания, народный театр. Но скоро началась первая мировая войнам. Писатель активно выступал против ее античеловеческого смысла, основал журнал «Летопись» (дек. 1915-дек. 1917), где хотел сосредоточить яркие явления искусства и науки, организовал издательство «Парус», много сил отдавал творческой молодежи.

Внутренне Горького глубоко волновали противоречивые раздумья: «...после войны очень возможен подъем духа. Но — требуется, чтоб этот подъем был сознателен, а не стихиен. Если мужички снова начнут жечь усадьбы — толку это даст мало». И другая мысль: «...о революционерах, как мосте, единственно способном соединить культуру с народными массами, и о сдерживающей роли революционера...» Писатель, как и интеллигенция тех лет, остерегался разгула анархии, гибели культуры. События 1917 г. сгустили такие подозрения до трагического мироощущения. И Горький выступил с разоблачительными статьями.

Он сразу указал на то, что революция не смогла «духовно излечить или обогатить Россию», призвал к содействию «интеллектуальному обогащению страны», «всестороннему развитию культуры». Эту статью «Революция и культура» Горький опубликовал в газете «Новая жизнь» (издавалась с его участием с февраля 1917 по июль 1918). Здесь же был напечатан цикл публицистики Горького «Несвоевременные мысли. Заметки о революции и культуре» (апр. 1917-май 1918). Газета была закрыта: позиция писателя расходилась с политикой партии.

Многое в «Несвоевременных мыслях» — плод прежних горьковских размышлений, хотя и предельно обострившихся в атмосфере 1917-1918 гг. в пылу возникшей полемики с официальной прессой. В целом же цикл — живой документ трагического периода русской истории и авторской мужественной реакции на него.

В статьях отстаивались знакомые уже идеалы: новой культуры, «всемирного братства», «укрепления совести, морали, организации и всех талантов личности». С такой высоты автор гневно обрушился на разгулявшуюся анархию — истребление «трудовой энергии на убийство и разрушение». Приведены были устрашающие факты и найдено для них выразительное слово.

Страстный голос писателя клеймил гневными сарказмами революционные власти, которые он иронически именовал «социальных дел мастера». Они обвинялись в неспособности «оздоровить <...> больную волю» восставших, потому что «г.г. комиссары бьют с размаха, не разбирая, кто является противником только их безумств, кто принципиальным врагом революции...». Разоблачение венчалось безапелляционным выводом: «...практический максимализм анархо-коммунистов и фантазеров из Смольного пагубен для России».

Допускались в цикле и настораживающие суждения, которые хочется отнести за счет полемического запала. Русский народ, единственный в Европе, был удостоен здесь (и только здесь!) одной черной краски. Имелось в виду, конечно, крестьянство. Его резко критическая оценка привела Горького к утверждению: «...в современных условиях русской жизни нет места для социальной революции». А надежда на революцию — как на «возможность свободной работы, всестороннего творчества» — продолжала светить писателю даже в «проклятые дни, залитые кровью и вином».

Наследие Горького вызывает неоднозначную реакцию. Вряд ли кто сможет принять его неколебимую убежденность в близком торжестве творческого народного духа. Свою мечту писатель счел за действительность, пропитав романтикой светлых предчувствий реалистические произведения. Но под влиянием этой стойкой веры сложились в его творчестве своеобразные художественные принципы.

Горький открыл беспокойную пеструю мысль громадного, неоднородного множества людей. Мысль, прихотливо прослоенную традиционными и новыми исканиями. Как тут не вспомнить говорящее сопоставление памяти автобиографического героя с ульем, собравшим «мед знаний». В их потоке различимы зерна мудрости, почерпнутой в фольклоре, библейских, а чаще апокрифических (сочетающих христианские, языческие, бытовые мотивы) мифах, а главное, разные «вольные» представления о человеческом счастье. Подход к миру — сквозь призму массовых раздумий о нем — определил самобытную, на редкость богатую, почти не затронутую литературой сферу наблюдений.

Горький пошел далее. Прочувствовав общее влечение к новой жизни, он связал его с нравственно-интеллектуальным развитием широких слоев России. И был, думается, прав с точки зрения перспектив страны, где «окуровское» начало приобрело угрожаю щие масштабы. Смелость писателя сказалась в толковании истоков духовного роста. Они почерпнуты в реальном внутреннем состоянии обездоленных людей, болезненно ощущающих свое одиночество, недостижимость радостного бытия и потому напряженно думающих о правде, красоте, любви, душе. Будущее Горький увидел в активизации уже существующих, но рассеянных, неясных устремлений человека к самосознанию.

Поиск этических ценностей был лишен умозрительности и привел к ярким художественным достижениям. Прежде всего потому, что обнаружил обилие «неведомых срезов» душевного опыта. Разнообразно, самобытно царство горьковских героев. Их облик, мысль, переживания, речь колоритны и изменчивы, поскольку подвижно восприятие сущего и обильны вопросы о смысле жизни. Общее интуитивное влечение к гармонии чутко уловлено, укрупнено повествовательным.

Горький освоил принципы реализма особого типа, что вовсе не отлучает его от русской литературы. В своем движении писатель опирался, по собственному признанию, на отечественные традиции Толстого и Чехова, Лескова и Короленко, Г. Успенского и Мамина-Сибиряка... Выразительную картину противоречивой современности Горький писал сообща с новым поколением писателей. Но в отличие от них он услышал от своих героев и поверил изречению: «...в непогожий день легче летать и выше взлетишь». А обнаружив связанной «крылатую душу», воспел ее близкое освобождение.

Реализм Горького свойствен только ему. Ошибочно считать, как это делалось раньше, чем он открыл некий творческий метод, характерный якобы и для внутренне чуждых Горькому А. Серафимовича, Д. Бедного, И. Вольнова, пролетарских поэтов. Горький был оригинален, неповторим.



	Л.А. Смирнова Русская литература конца XIX — начала XX вв. Учебник для студентов педагогических институтов и университетов