История русской литературы X — XVII вв.
Под ред. Д. С. Лихачева
Учеб. пособие для студентов пед. ин-тов

Оглавление
 

Глава 6. ЛИТЕРАТУРА XVI ВЕКА

3. Историческое повествование

В XVI в. общерусское летописание стало единым. Летописи могли составляться и в митрополичьей и в великокняжеской канцелярии, но все записи о текущих событиях имели единообразный и официальный характер. Лишь впоследствии, если великокняжеская политика менялась, некоторые из этих известий переделывались на новый лад.
От XVI в. до нас дошли две большие общерусские летописи — Никоновская и Воскресенская; на основе Никоновской был составлен многотомный Лицевой свод XVI в. Наряду с общерусским летописанием местное летописание продолжают и в Пскове; отдельные летописцы составлялись также в Новгороде и на севере — в Двинской земле, в Холмогорах.
После разгрома еретических движений в 1504 г. большую роль в развитии русской литературы начинают играть победители еретиков, «воинствующие церковники», главной цитаделью которых был основанный Иосифом Волоцким Волоколамский монастырь; игуменом Волоколамского монастыря стал после смерти Иосифа его ученик, Даниил; в 1522 г. Даниил был возведен в сан митрополита — главы русской церкви. В те же годы при прямом участии Даниила были составлены две близкие между собою летописи: Иоасафовская, охватывающая годы с 1437 по 1519 (она названа Иоасафовской потому, что летопись принадлежала потом бывшему митрополиту Иоасафу), и летопись, получившая впоследствии от историков название Никоновской. Никоновская летопись была чрезвычайно велика по объему и сложна по составу; при ее составлении была использована летопись начала XV в., близкая к Троицкой, тверское и новгородское летописание, летописный свод, переписанный в Волоколамском монастыре, и т. д. Но в своей последней части, излагающей историю начала XVI в., Никоновская летопись передавала официальное великокняжеское летописание.
Несколько позже, в 30-х гг. XVI в. (в годы малолетства Ивана IV и «боярского правления») возникла летопись, получившая в науке название Воскресенской. Воскресенская летопись составлялась при великокняжеском дворе, и ее основой был Московский великокняжеский свод конца XV в.
В середине XVI в., в годы реформы Ивана IV, Стоглавого собора и покорения Казанского ханства, был создан особый официальный летописец, прославлявший молодого государя, за несколько лет до этого принявшего царский венец. Он носил название «Летописца начала царства царя и великого князя Ивана Васильевича». Вскоре к этому летописцу была присоединена обширная предшествующая часть, основанная на Никоновской летописи 20-х г.
Так возникла вторая редакция Никоновской летописи, доведенная до 50-х гг. XVI в. [1]
В 60-х гг. XVI в. была создана последняя и наиболее официальная редакция Никоновской летописи со множеством цветных миниатюр («лиц» — иллюстраций)— Лицевой свод. Лицевой свод состоит из 9 томов — трех, посвященных всемирной истории и основанных на Библии, Еллинском летописце и Русском Хронографе, и шести летописных, основанных на Никоновской летописи, частично дополненной по Воскресенской. Особенно интересной оказывается судьба последнего тома Лицевого свода, посвященного времени самого Ивана IV, но продолженного значительно дальше «Летописца начала царства» — до 1567 г. Том этот существует в двух вариантах — один из них, незавершенный и нераскрашенный, получил название «Царственной книги». Последний том Лицевого свода сохранил следы редакторской работы, произведенной каким-то редактором, вычеркивавшим прежний текст и вписывавшим на его место скорописью новый, иногда совершенно иной по содержанию. Многие из этих приписок были направлены против лиц, пострадавших при Иване IV, одна из них (мы остановимся на ней в дальнейшем изложении) описывает события во время болезни Ивана Грозного. Вопрос об авторе этих приписок вызывал споры в исторической науке: им мог быть сам царь или его дьяк Иван Висковатый, но во всяком случае приписки имели официальный характер и отражали политику времени опричнины. Часть этих приписок была введена в основной текст нового варианта последнего тома Лицевого свода. Незавершенность Лицевого свода, обрывающегося на 1567 г., и полное прекращение официального общерусского летописания после этого года были, очевидно, связаны с резкими политическими переменами в годы опричнины [2].
Ряд рассказов, содержащихся в русских летописях XVI в., имеет не только историческую, но и художественную ценность. К числу таких рассказов относятся повествования о конце независимости Пскова, о смерти Василия III в 1533 г. и болезни Ивана IV в 1563 г.
Рассказы о Псковском взятии. О присоединении Пскова сохранилось два рассказа — в Псковской I (свод 1547 г.) и Псковской III (свод 1567 г.) летописях. Первый рассказ начинается с плача по Пскову: «О славнейший в градех великий Пскове! Почто бо сетуеши, почто бо плачеши?» Псков отвечает: «Како ми (мне) не сетовати, како ми не плакати? Прилете на мене многокрильный орел... и землю нашу пусту сотвориша...» Но далее этот плач переходит в язвительное описание деятельности московских наместников: «И у наместников, и у их тиунов и у дьяков великого князя правда их, крестное целование, взлетело на небо, и кривда начала в них ходити...» Далее говорится, что эти наместники пили «из пскович крови много», и поэтому все иноземцы предпочли уехать за границу: «только одны псковичи осташа (остались), ано земля не раступитца, а уверх не взлететь». Во втором рассказе злоупотребления московской власти осуждаются еще резче. Явно споря со своим земляком Филофеем, прославлявшим Московское царство как «третий Рим», составитель Псковской III летописи сравнивал его с царством Антихриста и писал: «Сему бо царству рашширятися и злодейству умножатися» [3].
Рассказ о смерти Василия III. Рассказ о смерти Василия III появился в летописании почти сразу же после этого события — в 1534 г. [4] Рассказ о последних днях жизни великого князя, несомненно, был составлен современником и очевидцем его смерти. Здесь подробно описывалась болезнь Василия («мала болячка на левой стороне на стегне... в булавочную голову», приведшая к заражению крови). Больного великого князя доставили из Троицкого монастыря, где он находился, в Москву. Великий князь спрашивал своего придворного врача Николая Булева (того самого, с которым спорил Филофей в своем послании о «третьем Риме»), можно ли применить какое-нибудь средство, «масть (мазь) или иное что» для облегчения его болезни. «Мысль моя не имеет опричь божьей помощи», — ответил врач. Василий понял, что положение его безнадежно. «Братие! Гораздо Миколай надо мной познал мою болезнь — нечто непособная (неизлечимая)», — сказал он своим детям боярским.
Рассказ о смерти Василия III был составлен в правление его вдовы Елены Глинской (управлявшей за малолетнего сына Ивана), и она, естественно, играла в нем особенно почетную роль. Именно ей Василий поручал управление, «как прежним великим княгиням». По обычаю нужно было послать за сыном, но Василий, поздно ставший отцом и очень заботившийся о здоровье трехлетнего Ивана, боялся его напугать: «Не хощу посла-ти по сына своего по великого князя по Ивана, понеже сын мой мал, а яз лежу в великой своей немощи, и нечто бы от мене не дрогнул сын мой». «Чтобы еси, Огрофена, от сына моего Ивана не отступила ни пяди», — предупреждал он няньку. Так же человечны и естественны другие слова и поступки умирающего князя — его попытки скрыть тяжесть болезни от молодой жены, которая так рыдала, что Василий не мог дать ей последних наставлений — «в ее кричанье не успе ни единого слова ей наказати», разговор с братом о последних днях их отца — Ивана III.
Рассказ о смерти Василия III не раз переделывался в летописании XVI в. В Воскресенской летописи, составленной после смерти жены Василия III Елены (по-видимому, насильственной), из этого рассказа было исключено упоминание о передаче ей власти и вставлены были вместо этого похвалы боярам (от имени Василия III) за их верность; заодно были исключены многие конкретные детали рассказа о болезни и смерти великого князя. В «Летописце начала царства» (и в части списков Никоновской летописи) были сделаны новые переделки — выпущены похвалы боярам, упоминалось, что отец вручил малолетнему Ивану IV «венец царский и диядимы царские, ими же венчан царь Мономах». И наконец, в последнем томе Лицевого свода (в «Царственной книге») был восстановлен наиболее ранний рассказ о смерти Василия III (с добавлением о «венце Мономаха») и характерные для него живые подробности последних дней великого князя.
Рассказ о болезни Ивана Грозного. Особый интерес составителя «Царственной книги» к рассказу о смерти Василия III был, по-видимому, связан с одним обстоятельством. В обширной приписке к «Царственной книге» было помещено повествование «о болезни царской» — рассказ о болезни Ивана IV в 1553 г., во время которой царь, как когда-то его отец, хотел передать престол своему малолетнему сыну и требовал от бояр присяги младенцу и его матери. Несмотря на свой получерновой характер (он написан редактором летописи на полях рукописи), рассказ этот весьма ярок и во многом сходен с рассказом о смерти Василия III. Выразительны реплики бояр, отказывавшихся целовать крест «пеленочнику». Федор Адашев, отец «ближнего человека» Ивана IV Алексея Адашева, попавшего в начале 60-х гг. в опалу, говорил, согласно «Царственной книге», что они были бы готовы присягнуть малолетнему царевичу, но боятся господства царицыной родни: «Сын твой, государь наш, еще в пеленицах (пеленках), а владети нами Захарьиным...; а мы уже от бояр до твоего возрасту беды видели многия». «Коли вы сыну моему Дмитрею креста не целуете, ино то у вас иной государь есть!» — восклицал больной царь. «И яз (я) с вами говорити много не могу, а вы души свои забыли, а нам и нашим детем служити не хочете...» «А вы, Захарьины, чего испужалися?» — взывал он к родственникам царицы. «Али чаяте, бояре вас пощадят? Вы от бояр первые мертвецы будете! И вы бы за сына моего да и за матерь его умерли, а жены моей на поругание боярам не дали!» [5]
Рассказ «Царственной книги» о событиях 1553 г. не был бесхитростной записью подлинных разговоров. Он был создан много лет спустя и проникнут определенной политической тенденцией (стремление очернить лиц, попавших в опалу). Перед нами— сознательный вымысел, но вымысел, имевший не только политическое, но и художественное значение.
«Степенная книга». Особенно ясно проникновение сознательного вымысла в историческое повествование обнаруживается в официозном памятнике середины XVI в. — «Степенной книге царского родословия» [6]. «Степенная книга» была составлена в 1560-1563 гг. в том же кружке Макария, откуда вышли и «Великие Минеи Четий», и по построению имела сходство с ними.
Вся история России излагалась здесь в форме житий «в благочестии просиявших богоутвержденных скиптродержателей», жизнь каждого из этих скиптродержателей (князей) представлялась в виде «степени» (ступени) восходящей на небо «лестницы», подобной тем, какие описываются в рассказах Библии или житийной литературы. Все русские князья (кончая самим Иваном IV) выступали в «Степенной книге» как исполненные «богоугодных добродетелей» святые люди. Стремление приписать всем им «благочестие» вызывало необходимость «исправления» и переделки русской истории в гораздо более резких формах, чем это делалось в летописании. Уже летописцы под влиянием «политических страстей и мирских интересов» нередко видоизменяли изложение своих предшественников, но такие переделки касались обычно достаточно близкого времени; к рассказам о далеком прошлом они относились более осторожно. Иное дело — составители «Степенной книги». Стремясь восславить всю династию Киевско-Владимирско-Московских князей, они смело вторгались в далекое прошлое, резко изменяли характеристики предков Ивана Грозного, устраняя все, что могло помешать их прославлению.
Отношение составителей «Степенной книги» к историческому материалу обнаруживалось не только в видоизменении отдельных событий, описанных в летописях, но и в создании (или заимствовании из устной традиции) новых рассказов, отсутствовавших в летописных источниках. К числу таких рассказов принадлежало, например, сказание о княгине Ольге, помещенное в «Степенной книге» в самом начале изложения в качестве вступительного «Сказания». Используя легенды, неизвестные письменности предшествующих веков и восходящие, очевидно, к фольклору, автор «Степенной книги» начал повествование со сцены первого знакомства героини, происходившей «от рода же не княжеска, ни вельможеска, но от простых людей», с юным князем Игорем. Игорь, тешившийся «некими ловитвами» (охотой) в «Псковской области», хотел переправиться через реку. Увидев лодку на реке, он призвал «гребца» к берегу, сел в ладью и, уже отплыв, убедился «яко девица бе сия», юная, но «доброзрачна и мужествена»; «и разгореся на ню и некия глаголы глумлением претворяше (произносил дерзкие слова) к ней». Но Ольга пресекла дерзкую беседу, «не юношески, но старческим смыслом поношая (делая выговор) ему», и произнесла пространную речь: «Не прельщайся, видев мя, юную девицу и уединенну...» Эта сцена напоминает аналогичный эпизод из «Повести о Петре и Февронии», но в повести ответ героини имеет насмешливый и остроумный характер, а в «Степенной книге» он торжествен и поучителен. «Благоразумные словеса» Ольги заставили Игоря изменить свое «юношеское» поведение; когда же ему стали подыскивать невесту, «яко же есть обычай государству и царской власти», Игорь «вспомяну дивную в девицах Ольгу», послал за ней, «и тако сочьтана бысть ему законом брака» [7].
Несмотря на введение отдельных занимательных эпизодов, «Степенная книга» прежде всего официально-публицистический памятник. Тема ее — прославление царствующей династии, стиль — торжественный и монументальный.
«Казанская история». Сочетание художественного и публицистического вымысла встречается не только в «Степенной книге», но и в других памятниках исторического повествования XVI в. Наиболее ярко проявляется оно в «Казанской истории». Написанное в 1564-1566 гг. [8], «Сказание вкратце от начала царства Казанского» отличалось от летописных сводов и «Степенной книги» своим более конкретным характером — речь здесь шла главным образом о завоевании Казани в 1552 г.; но вместе с тем «Казанская история» не была и отдельной исторической повестью, подобной «Сказанию о Мамаевом побоище». Автор его ставил своей целью рассказать не только о взятии Казани при Иване IV, но и обо всей истории Казанского царства. Историю эту он сразу же начал с легенды, неизвестной русскому историческому повествованию и заимствованной, очевидно, у казанских татарских феодалов, — о фантастическом царе «Саине ординьском», ходившем на Русскую землю после смерти Батыя, освободившем место «на Волге, на самой украине русской» от страшного двуглавого змея и создавшем богатое царство, кипящее «млеком» и «медом», — Казань.
В «Казанской истории» соединились самые различные литературные влияния. Ряд нитей связывал этот памятник с официальной публицистикой XVI в., со «Сказанием о князьях Владимирских», посланиями Ивана Грозного. Близка была «Казанская история» и к историческому повествованию предшествующего периода — в ней обнаруживаются прямые заимствования из «Повести о Царьграде» Нестора-Искандера и Хронографа. И наконец, эта «красная новая повесть», как именовал ее автор, следовала и памятникам сюжетной прозы — «Александрии» и «Троянской истории».
Смешение различных литературных влияний не могло не сказаться на художественном стиле «Казанской истории». Исследователи уже отмечали «разительное нарушение литературного этикета», свойственное этому памятнику: вопреки канонам воинской повести, враги здесь изображаются в героических красках— «един бо казанец бияшеся со сто русинов, и два же со двема сты»; «падение храбрых казанцев» сопровождается разграблением мечетей, убийствами и жестокостями, совершаемыми русским войском. Но особенно неожиданным оказывается изображение главы Казанского ханства царицы Сумбеки. Сумбека в «Казанской истории» далеко не положительная фигура. Автор «Казанской истории» повествует «о любви блудной со царицею улана Кощака», о готовности царицы по сговору со своим любовником «царевича сына ея убити, юнаго», о том, как после вынужденного брака с Шигалеем Сумбека несколько раз пыталась отравить своего второго мужа. И все-таки Сумбека для автора «Истории» не только прелюбодейка и преступница. Она остается при этом царицей, «красносолнечной» и «мудрой», и ее низвержение с престола оплакивает все Казанское царство — и «честныя жены и красныя девицы», и «весь царев двор»; «и слышавше плач той, стекахуся народ ко цареву двору и тако же плакахуся, и кричаху неутешно». Низвергнутая Сумбека вспоминает даже своего первого любимого мужа Сапкирея и, как подобает героиням древнерусской литературы, плачет, обращаясь к нему; она вспоминает даже «сына своего... младенца» (хотя выше рассказывалось, как она собиралась его отравить).
Такое, почти идеализированное изображение татарской царицы в «Казанской истории» имело политические причины. В годы опричнины многие из воевод, бравших .Казань в 1552 г., подверглись опале и казням; в противовес старым княжеским фамилиям Иван IV выдвигал знать татарского происхождения. Желая возвеличить Сумбеку, автор придал ей некоторые черты героинь переводной художественной литературы — черты прекрасной Елены из «Троянской истории» или даже Роксаны из «Александрии» (см. плач над гробом мужа, подобный плачу Роксаны над Александром).
Но использование повестей XV в. было в «Казанской истории», как и в «Степенной книге», довольно поверхностным и искусственным. Эти исторические произведения были прежде всего памятниками официальной литературы, авторы которой сознательно навязывали читателю определенные политические идеи. Официальному характеру этих памятников соответствовал и их стиль — употребление этикетных, потерявших свою выразительность формул. Авторы охотно прибегали к риторике, искусственным оборотам и выражениям: Волга в «Казанской истории» именовалась «златострунным Тигром» (по имени реки в Вавилонии), Иван IV — «крепкоруким», его воины — «свирепосердыми». Такие же пышные риторические обороты свойственны и «Степенной книге», например в похвале князю Владимиру Святославичу: «Сии Владимир — добляя (доблестная) благочестивая ветвь! Сии Владимир — апостольский ревнитель! Сии Владимир — церковное утверждение!...» и т. д.
В таких произведениях, как «Степенная книга» и «Казанская история», «эмоциональный стиль», выработавшийся в русской литературе Предвозрождения, формализуется, «отдельные приемы окостеневают, начинают механически применяться и повторяться». Возникает пышный и помпезный и вместе с тем сухой формальный стиль «второго монументализма» древнерусской литературы [9].
Для развития русской литературы последующего периода плодотворными оказались не эти официозные сочинения, несмотря на попытки их авторов внести элементы занимательности в свое повествование, а скорее выразительные детали, проникавшие в историческое повествование из живых наблюдений. Это могла быть запись очевидца, как в летописном рассказе о смерти Василия III, или рассказ талантливого публициста, создавшего иллюзию подлинного документального рассказа, как в описании болезни Ивана IV в «Царственной книге». Такие же живые черты могут быть обнаружены и в других памятниках XVI в., особенно в произведениях публицистики.



[1] Воскресенская летопись издана в ПСРЛ, т. VII-VIII. Спб., 1856-1859; Никоновская — ПСРЛ, т. IX-XIII. Спб., 1862-1910 (Фототипическое переиздание: М. 1965); Летописец начала царства — ПСРЛ, т. XXIX. М., 1965, с. 9-116; Иоасафовская летопись опубликована отдельно под редакцией А. А. Зимина: Иоасафовская летопись. М., 1957; см.: Клосс Б. М. Деятельность митрополичьей книгописной мастерской в 20-30-х гг. XVI в. и происхождение Никоновской летописи. — В кн.: Древнерусское искусство. Рукописная книга. М., 1972.
[2] Текст последнего тома Лицевого свода (Синодальный список и Царственная книга) см.: ПСРЛ, т. XIII. Спб., 1904-1906 (Фототипическое переиздание: М., 1965). Ср.: Альшиц Д. Н. Иван Грозный и приписки к лицевым сводам его времени. — «Исторические записки», т. 23. с. 251-289; Он же. Происхождение и особенности источников, повествующих о боярском мятеже 1553 г. — Исторические записки, т. 25, с. 266-292; Андреев Н. Е. Об авторе приписок в лицевых сводах Ивана Грозного. — «ТОДРЛ», М.-Л., 1962, т. XVIII, с. 117-148; Зимин А. А. О методике изучения повествовательных источников XVI в. — В кн.: Источниковедение отечественной истории. М., 1973, вып. I, с. 187-196; Протасьева Т. Н. К вопросу о миниатюрах Никоновской летописи (Син. № 962). — В кн.: Летописи и хроники. М., 1974, с. 271-285, Веселовский С. Б. Исследования по истории опричнины. М., 1968, с. 255-291.
[3] Псковские летописи. М.-Л., 1941, вып. I, с. 95-97; М., 1955, вып. II, с 226.
[4] См.: ПСРЛ, т. VI. Спб., 1853, с. 269-276. Сходный рассказ читается в новгородском своде 1539 г. — ПСРЛ, т. IV. Л., 1929, с. 552-564.
[5] ПСРЛ, т. XIII, ч. 2. Спб., 1906 (Фототипическое переиздание- М 1965) с. 524-525.
[6] ПСРЛ, т. XXI, ч. I-II. Спб., 1913. Ср.: Васенко П. Г. «Книга. Степенная царского родословия» и ее значение в древнерусской исторической письменности, ч. I. Спб., 1904, с. 218-240; Кусков В. В. О некоторых особенностях стиля Степенной книги. — «Учен. зап. Уральск, ун-та имени А. М. Горького», 1959, вып. 28.
[7] ПСРЛ, т. XXI, ч. I, с. 7-8.
[8] «Казанская история». Подготовила текст Г. Н. Моисеева. М.-Л., 1954. Ср.: Кунцевич Г.З. История о Казанском царстве, или Казанский летописец. Спб., 1905, с. 176-179.
[9] См.: Лихачев Д. С. Развитие русской литературы X-XVII вв. Л., 1973, с. 133-137.
 
Главная страница | Далее

2013-10-27 14:55:39 Артем Буровик

Интересная статья, спасибо. Но, стоит сказать, множество фактов этой официальной "Казанской истории" (сочиненной романовскими идеологами-западниками именно как “стандарт по русско-татарским отношениям в истории с 13-го по 16 века”), торчат как шила из мешка и портят весь яркий и зловещий сюжет. Например, одно государство ("русское") воюющее уже пару сотен лет с другим ("татарским"), строит в глубоком тылу противника, (прямо возле его столицы!) крепость - "базу для завоевания". А эти татары, будучи "злейшими врагами русских", преспокойно наблюдают сие строительство - понятно, что не в глуши строилась та крепость. Ну, там еще много нестыковок и нелепостей. И множество фактов из историографии, скрываемых от нас доныне, в корне противоречат как сей "казанской истории" так и вообще курсу истории Романовых «о вековечной вражде русских и татар». А источники, сведения из коих пирводятся в подтверждение сей "исконной вражды", были "переписаны" (верней, написаны-изготовлены) именно с середины 17-го века и позднее, не ранее. А "подлинников не сохранилось" - объясняют нам офиц.историки. Надо сказать, много мифов курса офиц.истории, доставшегося нам от романовых-западников, уже развеяно, и выяснено, для чего и кто их сочиняли. Так и с "Казанской историей": как совершенно верно заметил независимый историк-тюрколог Мурад Аджи, “Иван Грозный не брал Казань - спокойно, спокойно, это так, - он был для этого слишком слаб и беспомощен, более того, у него не было войска! Это высказывание Мурада Аджи полностью обосновано в книгах другого независимого историка, Г. Еникеева: “По следам черной легенды” и “Великая Орда: друзья, враги и наследники”, а также в книге "Наследие татар". Так что западники лишились, наряду с черной легендой "о татарском нашествии и иге", основного мифа официстории, сочиненного для противопоставления татар народам-землякам, и который изображал татар “врагами мирных народов России, почти полностью уничтоженными войсками русского царя Ивана Грозного”. Ведь "Казанская история" ("Казанский летописец"), и все то, что было сочинено в XVIII-XVIII вв. в продолжение ее - это политический миф, сочиненный и "раскрученный" романовскими (прозападными) историками-идеологами, попами и муллами для узаконения их власти и "морального подавления" и противопоставления друг другу Ордынцев (татар, русских и прочих Земляков), сопротивлявшихся колонизации романовыми-крестоносцами их Родины - Московии и великой Татарии. Подробно, аргументированно и логически обоснованно обо всем сказанном выше, да и не только об этом, а еще о многом, сокрытом от нас офиц.историками-западниками, изложено в книгах Г.Р.Еникеева.




Оставить комментарий:
Ваше Имя:
Email:
Антибот: *  
Ваш комментарий: