История русской литературы X — XVII вв. Учеб. под ред. Д. С. Лихачева

Глава 1. ЛИТЕРАТУРА XI — НАЧАЛА XIII ВЕКА

3. Древнейшее летописание

Обратимся теперь к рассмотрению оригинальной, т. е. созданной русскими авторами, литературы Киевской Руси. Мы уже знаем, что в течение короткого времени русские книжники познакомились с богатой и разнообразной переводной литературой. На новую почву была перенесена целая система жанров: хроники, исторические повести, жития, патерики, апокрифы, торжественные «слова» и поучения. Переводные произведения обогатили русских книжников историческими и естественнонаучными сведениями, познакомили их с сюжетами античных мифов и эпическими преданиями, с разными типами сюжетов, стилей, манер повествования.

Но было бы совершенно неверно полагать, что именно переводная литература явилась единственной и основной школой литературного мастерства для древнерусских переводчиков и писателей. Огромное влияние оказали на них богатые традиции устного народного творчества, и прежде всего традиции славянского эпоса.

Как мы увидим далее, народные эпические предания представляют собой исключительно яркое художественное явление, не имеющее точной аналогии в известных нам памятниках переводной литературы. Древнерусские книжники использовали богатые традиции устных публичных выступлений: краткие речи князей, в которых те вдохновляли своих воинов перед битвами, речи, с которыми выступали свидетели и судьи на судебных процессах, речи, произносившиеся на вечевых собраниях, речи, с которыми князья посылали своих послов к другим князьям или иноземным правителям, и т. д. Договоры, юридические документы и установления также вносили свой вклад в формирование русского литературного языка, а в какой-то мере участвовали и в формировании языка русской литературы [1].

Обратившись к анализу первых оригинальных произведений литературы Киевской Руси, мы увидим также, что она самобытна не только в языке, не только в системе образов или сюжетных мотивов, но и в жанровом отношении: не имеют себе жанровой аналогии в византийской и болгарской литературах ни русские летописи, ни «Слово о полку Игореве», ни «Поучение Владимира Мономаха», ни «Моление Даниила Заточника», ни некоторые другие памятники.

Одним из первых, важнейших жанров возникающей русской литературы явился жанр летописи.

Историческая память восточнославянских народов простиралась на несколько веков вглубь: из поколения в поколение передавались предания и легенды о расселении славянских племен, о столкновениях славян с аварами (обрами), об основании Киева, о славных деяниях первых киевских князей.

Возникновение письменности позволило зафиксировать устные исторические предания и побудило в дальнейшем в письменном виде регистрировать все важнейшие события своего времени. Так возникло летописание. Именно летописи было суждено на несколько веков, вплоть до XVII в., стать не простой погодной записью текущих событий, а одним из ведущих литературных жанров, в недрах которого развивалось русское сюжетное повествование.

Византийские хроники и русские летописи. Исследователи XIX в. и начала нашего столетия считали, что русское летописание возникло как подражание византийской хронографии. Это неверно: византийские хроники, как мы увидим далее, были использованы русскими книжниками отнюдь не на начальном этапе развития русского летописания. Кроме того, большинство русских летописей построено по иному принципу, чем византийские хроники. В хрониках (в частности, в «Хронике Георгия Амартола» и «Хронике Иоанна Малалы») исторический процесс членится по царствованиям: рассказывается история правления одного царя или императора, затем его преемника, затем преемника этого последнего и т. д. Для хроник характерно указание не на год воцарения того или иного правителя, а на продолжительность его царствования. Структура русского летописания иная: летописец фиксирует события, произошедшие в тот или иной конкретный год, не последовательность правлений, а последовательность событий. Каждая летописная статья посвящена одному году и начинается словами «В лето...» (далее следует год «от сотворения мира»).

Сравним два отрывка: один из «Хронографа по великому изложению», построенного по принципу византийской хронографии, другой — из русской летописи.

В «Хронографе» мы, например, читаем: «По Марце же царствова сын его Комод лет 12, и течениемь кровнымь и золчию (от болезни желчи?) борзо умре. По Комоде же царствова Петримакс месяца 2 и убиен бысть. По Петримаксе же царствова Иулиан Дидний месяць 4 и убиенъ бысть у источника, глядаа рыб. По Дидний же царствова Севир лет 17. Т (от) в Вретании победив супостаты...»

Иначе построено изложение в летописи: «В лето 6535 (1027). Родися 3-й сын Ярославу, и нарече имя ему Святослав. В лето 6536 (1028). Знаменье змиево явися на небеси, яко видети всей земли. В лето 6537 (1029). Мирно бысть. В лето 6538 (1030). Ярослав Белзы взял...»

Здесь специально подобраны отрывки, заключающие короткие статьи, но различие принципов изложения в хронике и летописи достаточно наглядно.

И летописи и хроники (хронографы) представляли собой своды, или компиляции. Летописец или хронист не мог излагать все события по собственным впечатлениям и наблюдениям, хотя бы уже потому, что как летописи, так и хроники стремились начать изложения с «самого начала» (от «сотворения мира», от образования того или иного государства и т. д.), и, следовательно, летописец вынужден был обращаться к существовавшим до него источникам, повествующим о более древних временах. С другой стороны, летописец не мог просто продолжать летопись своего предшественника. Во-первых, не мог потому, что каждый летописец, как правило, проводил какую-либо свою политическую тенденцию и в соответствии с ней перерабатывал текст своего предшественника, не только опуская малозначительные или не устраивавшие его в политическом отношении материалы, но и дополняя его извлечениями из различных источников, создавая таким образом свой, отличный от предшествовавших вариант летописного повествования. Во-вторых, чтобы труд его не приобрел непомерный объем от соединения многих обширных источников, летописец должен был чем-то жертвовать, выпуская сообщения, которые ему казались менее значительными.

Все это в высшей степени затрудняет исследование летописных сводов, установление их источников, характеристику работы каждого из летописцев. Особенно сложным оказалось восстановление истории древнейшего русского летописания, поскольку мы располагаем лишь списками летописей значительно более позднего времени (Новгородской летописью XIII-XIV вв., Лаврентьевской летописью 1377 г., Ипатьевской начала XV в.), к тому же отражающими не самые древние летописные своды, а более поздние их редакции.

Поэтому история древнейшего летописания в известной мере гипотетична. Наиболее приемлемой и авторитетной считается гипотеза академика А. А. Шахматова, на которую опираютсяв своих частных исследованиях большинства памятников домонгольской Руси литературоведы и историки-источниковеды. Гипотеза А. А. Шахматова основана на кропотливейших исследованиях текста всех дошедших до нас списков начальной части русского летописания. А. А. Шахматов создал не только наиболее известную концепцию начала русского летописания, но и методику установления истории текста летописей, которую стали применять и его последователи, в первую очередь М. Д. Приселков и А. Н. Насонов, а также и многие другие. Концепцию А. А. Шахматова дополнили и уточнили его последователи.

Начальное летописание. Древнейший реально дошедший до нас летописный свод — это «Повесть временных лет», созданная, предположительно около 1113 в. Однако «Повести временных лет», как показал А. А. Шахматов, предшествовали иные летописные своды.

К этому выводу, положившему начало многолетним разысканиям в области древнейшего русского летописания, А. А. Шахматова привел, в частности, следующий факт: «Повесть временных лет», сохранившаяся в Лаврентьевской, Ипатьевской и других летописях, существенно отличалась в трактовке многих событий от другой летописи, повествовавшей о том же начальном периоде русской истории, — Новгородской первой летописи младшего извода. В Новгородской летописи отсутствовали тексты договоров с греками, князь Олег именовался воеводой при юном князе Игоре, иначе рассказывалось о походах Руси на Царьград и т. д.

А. А. Шахматов пришел к выводу, что Новгородская первая летопись в своей начальной части отразила иной летописный свод, который предшествовал «Повести временных лет» [2].

Попытки другого видного исследователя русского летописания — В. М. Истрина [3] найти различиям «Повести временных лет» и рассказа Новгородской первой летописи иное объяснение (что Новгородская летопись будто бы сокращала «Повесть временных лет») были безуспешны: точка зрения А. А. Шахматова была подтверждена многими фактами, добытыми как им самим, так и другими учеными [4].

В настоящее время история древнейшего летописания представляется в следующем виде.

Устные исторические предания существовали задолго до летописания; с возникновением письменности, вероятно, появляются и отдельные записи исторических событий, однако летописание как жанр возникает, видимо, лишь в годы княжения Ярослава Мудрого (1019-1054). В это время принявшая христианство Русь начинает тяготиться византийской церковной опекой и стремится обосновать свое право на церковную самостоятельность, так как Византия была склонна рассматривать государства, в христианизации которых она принимала то или иное участие, как духовную паству константинопольского патриархата, стремилась превратить их в своих вассалов и в политическом отношении.

Именно этому решительно воспротивился Ярослав, поставив в Киеве в 1051 г. русского митрополита Илариона и добиваясь канонизации первых русских святых — князей Бориса и Глеба. Эти действия должны были укрепить церковную, а также и политическую независимость Руси от Византии, поднять авторитет молодого славянского государства.

Киевские книжники утверждали, что история Руси подобна истории других христианских государств. Здесь также были свои христианские подвижники, пытавшиеся личным примером побудить народ к принятию новой веры: княгиня Ольга крестилась в Константинополе и убеждала своего сына Святослава также стать христианином. Были на Руси и свои мученики, например варяг и его сын, растерзанные толпой язычников за отказ принести жертву языческим богам. Были и свои святые — князья Борис и Глеб, убитые по приказанию своего брата Святополка, но не преступившие христианских заветов братолюбия и покорности старшему. Был на Руси и свой «равноапостольный» князь Владимир, крестивший свой народ и тем самым сравнявшийся с Константином Великим, императором, объявившим христианство государственной религией Византии [5].

Для обоснования этой идеи, как предполагает Д. С. Лихачев [6], и был составлен свод преданий о возникновении христианства на Руси. В него вошли рассказы о крещении и кончине Ольги, рассказ о варягах-христианах, сказание о крещении Руси, сказание о князьях Борисе и Глебе и, наконец, обширная похвала Ярославу Мудрому (отражение которой мы находим в статье 1037 г. «Повести временных лет»). Все шесть названных произведений обнаруживают, по мнению Д. С. Лихачева, «свою принадлежность одной руке... теснейшую взаимосвязь между собою: композиционную, стилистическую и идейную» [7].

Этот свод статей (Д. С. Лихачев условно назвал его «Сказанием о распространении христианства на Руси») мог быть составлен в первой половине 40-х гг. XI в. книжниками Киевской митрополии.

Следующий этап в развитии русского летописания приходится уже на 60-70-е гг. XI в. А. А. Шахматов связывал его с деятельностью монаха Киево-Печерского монастыря Никона. Ученый основывался на следующем наблюдении. Никон, подвизавшийся в Киево-Печерском монастыре, после ссоры с князем Изяславом, бежал в далекую Тмуторокань (княжество на восточном берегу Керченского пролива), а в Киев вернулся снова только в 1074 г. А. А. Шахматов обратил внимание, что точные даты в летописи словно бы «сопутствуют» Никону: в летописных статьях за 60-е гг. отсутствует точная датировка событий в Киеве и на Руси, но зато содержатся (с указаниями дня, когда совершилось событие) сведения о том, что произошло в Тмуторокани: как был изгнан явившимся сюда Ростиславом Владимировичем князь Глеб и как сам Ростислав был отравлен некоим котопаном (греком-священником).

Возможно, в этом же летописном своде к преданиям о распространении христианства на Руси были присоединены рассказы о первых русских князьях — Олеге, Игоре, Ольге. Тогда же в рассказ о крещении Владимира могла быть вставлена другая версия того же события, согласно которой Владимир крестился не в Киеве, а в Корсуни [8]; наконец, Никон (если именно он был составителем этого свода) ввел, вероятно, в летопись легенду, согласно которой род русских князей, занимающих великокняжеский престол в Киеве, восходит не к Игорю, а к призванному новгородцами варяжскому князю Рюрику. При этом Рюрик объявляется отцом Игоря, а киевский князь Олег превращен летописцем в воеводу, сначала Рюрика, а после его смерти — Игоря [9].

Эта легенда имела свой важный политический и идеологический смысл. Во-первых, в средневековье часто объявляли родоначальником правящей династии чужеземца: это снимало (как казалось создателям подобных легенд) вопрос о старшинстве и приоритете среди местных родов. Во-вторых, признание того, что киевские князья происходят от князя, призванного славянами с тем, чтобы установить на Руси «порядок», должно было придать нынешним киевским князьям больший авторитет. В-третьих, легенда превращала всех русских князей в «братьев», утверждала законность только одного княжеского рода — Рюриковичей.

В условиях феодальных отношений ни одному из этих расчетов летописца не суждено было сбыться, но легенда о «призвании варягов» была введена в круг основополагающих идей русской средневековой историографии; много веков спустя она будет воскрешена и поднята на щит «норманистами», сторонниками иноземного происхождения русской государственности [10].

Исследователи полагают также, что именно с 60-х гг. летописному повествованию придается характерная форма погодных (т. е. построенных по годам, «годовых») статей, которой, как уже сказано, русская летопись принципиально отличается от византийских хроник.

«Начальный свод». Около 1095 г. создается новый летописный свод, который А. А. Шахматов предложил назвать «Начальным сводом». А. А. Шахматов убедительно показал, что «Начальный свод» сохранился в составе Новгородской 1-й летописи, хотя и в несколько переработанном виде. Поэтому мы с большой степенью вероятности можем вычленить из дошедшего до нас текста «Повести временных лет» — летописного свода, созданного на основе «Начального свода», тот объем известий, который принадлежал еще этому «Начальному своду».

Составитель «Начального свода» продолжил свод Никона, доведя изложение событий с 1073 г. по 1095 г., и придал своему изложению в этой дополненной части особенно публицистический характер, упрекая князей за междоусобные войны, сетуя, что они не заботятся об обороне Русской земли, не слушаются советов «смысленных мужей» [11]. Помимо русских источников, летописец использовал также древнейшую русскую хронографическую компиляцию — так называемый «Хронограф по великому изложению», откуда вставил в летописный рассказ несколько фрагментов: рассказ о походе на Царьград Аскольда и Дира (он читается в «Повести временных лет» под 866 г.), рассказ о походе Игоря на Царьград (под 941 г.) и рассказ о чудесных знамениях, случившихся во времена сирийского царя Антиоха, римского императора Нерона и византийских императоров Юстиниана, Маврикия и Константина (под 1065 г.).

«Повесть временных лет». В начале XII в. (полагают, что около 1113 г.) «Начальный свод» был вновь переработан монахом Киево-Печерского монастыря Нестором. Труд Нестора получил в науке название «Повести временных лет» по первым словам ее пространного заголовка: «Се повести времяньых (прошедших) лет, откуду есть пошла Руская земля, кто в Киеве нача первее княжити, и откуду Руская земля стала есть».

Нестор был книжником широкого исторического кругозора и большого литературного дарования: еще до работы над «Повестью временных лет» он написал «Житие Бориса и Глеба» и «Житие Феодосия Печерского» [12]. В «Повести временных лет» Нестор поставил перед собой грандиозную задачу: не только дополнить «Начальный свод» описанием событий рубежа XI-XII вв., современником которых он был, но и самым решительным образом переработать рассказ о древнейшем периоде истории Руси — «откуда есть пошла Русская земля».

Нестор вводит историю Руси в русло истории всемирной. Он начинает свою летопись изложением библейской легенды о разделении земли между сыновьями Ноя. Приводя пространный перечень народов всего мира (извлеченный им из «Хроники Георгия Амартола»), Нестор вставляет в этот перечень упоминание о славянах; в другом месте текста славяне отождествляются с «нориками» — жителями одной из провинций Римской империи, расположенной на берегах Дуная. Нестор обстоятельно рассказывает о древних славянах, о территории, которую занимали отдельные славянские племена, но особенно подробно — о племенах, обитавших на территории Руси, в частности о «кротких и тихих обычаем» полянах, на земле которых возник город Киев. Нестор уточняет и развивает варяжскую легенду Никона: упоминаемые в «Начальном своде» варяжские князья Аскольд и Дир объявляются теперь всего лишь боярами Рюрика (к тому же «не племени его»), и именно им приписывается поход на Византию во времена императора Михаила. Установив по документам (текстам договоров с греками), что Олег был не воеводой Игоря, а самостоятельным князем, Нестор излагает версию, согласно которой Олег — родственник Рюрика, княживший в годы малолетства Игоря [13].

В то же время Нестор включает в летопись некоторые новые (сравнительно с «Начальным сводом») народно-исторические предания, такие, как рассказ о четвертой мести Ольги древлянам, рассказы о поединке юноши-кожемяки с печенежским богатырем и об осаде Белгорода печенегами (речь о них пойдет ниже).

Итак, именно Нестору «Повесть временных лет» обязана своим широким историческим кругозором, введением в летопись фактов всемирной истории, на фоне которых развертывается история славян, а далее — история Руси. Именно Нестор укрепляет и совершенствует версию о происхождении русской княжеской династии от «призванного» норманского князя. Нестор — активный поборник идеала государственного устройства Руси, провозглашенного Ярославом Мудрым: все князья — братья и все они должны подчиняться старшему в роде и занимающему киевский великокняжеский стол.

Благодаря государственному взгляду, широте кругозора и литературному таланту Нестора «Повесть временных лет» явилась «не просто собранием фактов русской, истории и не просто историко-публицистическим сочинением, связанным с насущными, но преходящими задачами русской действительности, а цельной, литературно изложенной историей Руси» [14].

Как полагают, первая редакция «Повести временных лет» до нас не дошла. Сохранилась вторая ее редакция, составленная в 1117 г. игуменом Выдубицкого монастыря (под Киевом) Сильвестром, и третья редакция, составленная в 1118 г. по повелению князя Мстислава Владимировича. Во второй редакции была подвергнута переработке лишь заключительная часть «Повести временных лет»; эта редакция и дошла до нас в составе Лаврентьевской летописи 1377 г., а также других более поздних летописных сводов. Третья редакция, по мнению ряда исследователей, представлена в Ипатьевской летописи, старший список которой — Ипатьевский — датируется первой четвертью XV в.

Композиция «Повести временных лет». Рассмотрим теперь композицию «Повести временных лет», какой она предстает перед нами в Лаврентьевской и Радзивиловской летописях.

Во вводной части излагается библейская легенда о разделении земли между сыновьями Ноя — Симом, Хамом и Иафетом — и легенда о вавилонском столпотворении, приведшем к разделению «единого рода» на 72 народа, каждый из которых обладает своим языком. Определив, что «язык (народ) словенеск» от племени Иафета, летопись повествует далее уже о славянах, населяемых ими землях, об истории и обычаях славянских племен. Постепенно сужая предмет своего повествования, летопись сосредоточивается на истории полян, рассказывает о возникновении Киева. Говоря о давних временах, когда киевские поляне были данниками хазар, «Повесть временных лет» с гордостью отмечает, что теперь, как это и было предначертано издавна, хазары сами являются данниками киевских князей.

Точные указания на года начинаются в «Повести временных лет» с 852 г., так как с этого времени, как утверждает летописец, Русь упоминается в «греческом летописании»: в этом году на Константинополь напали киевские князья Аскольд и Дир. Тут же приводится хронологическая выкладка — отсчет лет, прошедших от одного до другого знаменательного события. Завершает выкладку расчет лет от «смерти Ярославли до смерти Святополчи» (т. е. с 1054 по 1113 г.), из которого следует, что «Повесть временных лет» не могла быть составлена ранее начала второго десятилетия XII в.

Далее в летописи повествуется о важнейших событиях IX в. — «призвании варягов», походе на Византию Аскольда и Дира, завоевании Киева Олегом. Включенное в летопись сказание о происхождении славянской грамоты заканчивается важным для общей концепции «Повести временных лет» утверждением о тождестве «словенского» и русского языков — еще одним напоминанием о месте полян среди славянских народов и славян среди народов мира.

В последующих летописных статьях рассказывается о княжении Олега. Летописец приводит тексты его договоров с Византией и народные предания о князе: рассказ о походе его на Царьград, с эффектными эпизодами, несомненно, фольклорного характера (Олег подступает к стенам города в ладьях, двигающихся под парусами по суше, вешает свой щит над воротами Константинополя, «показуя победу»). Тут же приводится известное предание о смерти Олега. Волхв предсказал князю смерть от любимого коня. Олег решил: «Николи же всяду на нь, не вижю его боле того». Однако впоследствии он узнает, что конь уже умер. Олег посмеялся над лживым предсказанием и пожелал увидеть кости коня. Но когда князь наступил ногой на «лоб» (череп) коня, то был ужален «выникнувшей» «изо лба» змеей, разболелся и умер. Летописный эпизод, как мы знаем, лег в основу баллады А. С. Пушкина «Песнь о вещем Олеге».

Это предание сопровождается пространной выпиской из «Хроники Георгия Амартола»; ссылка на византийскую хронику должна подтвердить, что иногда оказываются вещими и пророчества языческих мудрецов, и поэтому введение в летопись рассказа о предсказанной волхвами смерти Олега не является предосудительным для летописца-христианина.

Олегу наследовал на киевском «столе» Игорь, которого летописец считал сыном Рюрика. Сообщается о двух походах Игоря на Византию и приводится текст договора, заключенного русским князем с византийскими императорами-соправителями: Романом, Константином и Стефаном. Смерть Игоря была неожиданной и бесславной: по совету дружины он отправился в землю древлян на сбор дани (обычно дань собирал его воевода Свенелд). На обратном пути князь вдруг обратился к своим воинам: «Идете с данью домови, а я возъвращюся, похожю и еще». Древляне, услышав, что Игорь намеревается собирать дань вторично, возмутились: «Аще ся въвадить волк (если повадится волк) в овце, то выносить все стадо, аще не убьють его, тако и се: аще не убьем его, то вся ны погубить». Но Игорь не внял предостережению древлян и был ими убит.

Рассказ о смерти Игоря в летописи весьма краток; но в народной памяти сохранились предания о том, как вдова Игоря — Ольга отомстила древлянам за убийство мужа. Предания этибыли воспроизведены летописцем и читаются в «Повести временных лет» в статье 945 г.

После убийства Игоря древляне послали в Киев к Ольге послов с предложением выйти замуж за их князя Мала. Ольга сделала вид, что ей «любы» слова послов, и велела им явиться на следующий день, при этом не верхом и не пешком, а весьма необычным способом: по приказу княгини киевляне должны были принести древлян на княжеский двор в ладьях. Одновременно Ольга приказывает выкопать возле своего терема глубокую яму. Когда торжествующих древлянских послов (они сидят в ладье «гордящеся», подчеркивает летописец) внесли на княжеский двор, Ольга приказала сбросить их вместе с ладьей в яму. Подойдя к ее краю, княгиня с усмешкой спросила: «Добра ли вы честь?». «Пуще ны (хуже нам) Игоревы смерти», — ответили древляне. И Ольга приказала засыпать их живыми в яме.

Второе посольство, состоявшее из знатных древлянских «мужей», Ольга велела сжечь в бане, куда послов пригласили «измыться». Наконец, дружину древлян, посланную навстречу Ольге, чтобы с почетом ввести ее в столицу Мала, княгиня приказала перебить во время тризны — поминального пира у могилы Игоря.

Внимательное рассмотрение легенд о том, как Ольга трижды отомстила древлянам, раскрывает символическое значение подтекста предания: каждая месть соответствует одному из элементов языческого погребального обряда. По обычаям того времени покойников хоронили, положив в ладью; для покойника приготовляли баню, а потом его труп сжигали, в день погребения устраивалась тризна, сопровождавшаяся военными играми [15].

Этот рассказ о трех местях Ольги читался уже в «Начальном своде». В «Повести временных лет» было внесено еще одно предание — о четвертой мести княгини.

Перебив дружину древлян, Ольга тем не менее не могла взять их столицу — город Искоростень. Тогда княгиня снова прибегла к хитрости. Она обратилась к осажденным, убеждая, что не собирается облагать их тяжелой данью, как некогда Игорь, но просит ничтожный выкуп: по три воробья и по три голубя с дома. Древляне снова не догадались о коварстве Ольги и с готовностью прислали ей требуемую дань. Тогда воины Ольги по ее приказу привязали к лапкам птиц «церь» (зажженный трут, высушенный гриб-трутовик) и отпустили их. Птицы полетели в свои гнезда, и вскоре весь город был охвачен огнем. Люди, пытавшиеся спастись бегством, были пленены воинами Ольги. Так, по преданию, княгиня отомстила за смерть мужа.

Далее в летописи повествуется о посещении Ольгой Царьграда. Ольга действительно приезжала в Константинополь в 957 г. и была принята императором Константином Багрянородным. Однако совершенно легендарен рассказ, как она «переклюкала» (перехитрила) императора: согласно ему, Ольга крестилась в Константинополе, и Константин был ее крестным отцом. Когда же император предложил ей стать его женой, Ольга возразила: «Како хощеши мя пояти, крестив мя сам и нарек мя дщерию?»

Восторженно изображает летописец сына Игоря — Святослава, его воинственность, рыцарственную прямоту (он будто бы заранее предупреждал своих врагов: «Хочю на вы ити»), неприхотливость в быту. Летопись рассказывает о походах Святослава на Византию: он едва не дошел до Константинополя и предполагал, завоевав Балканские страны, перенести на Дунай свою столицу, ибо там, по его словам, «есть середа земли», куда стекаются все блага — драгоценные металлы, дорогие ткани, вино, кони и рабы. Но замыслам Святослава не суждено было сбыться: он погиб, попав в засаду печенегов у днепровских порогов.

После смерти Святослава между его сыновьями — Олегом, Ярополком и Владимиром — разгорелась междоусобная борьба. Победителем из нее вышел Владимир, ставший в 980 г. единовластным правителем Руси.

В разделе «Повести временных лет», посвященном княжению Владимира, большое место занимает тема крещения Руси. В летописи читается так называемая «Речь философа», с которой будто бы обратился к Владимиру греческий миссионер, убеждая князя принять христианство. «Речь философа» имела для древнерусского читателя большое познавательное значение — в ней кратко излагалась вся «священная история» и сообщались основные принципы христианского вероисповедания.

Вокруг имени Владимира группировались различные народные предания. Они отразились и в летописи — в воспоминаниях о щедрости князя, его многолюдных пирах, куда приглашались едва ли не все дружинники, о подвигах безвестных героев, живших во времена этого князя, — о победе отрока-кожемяки над печенежским богатырем или о старце, мудростью своей освободившем от осады печенегов город Белгород. Об этих легендах речь еще пойдет ниже.

После смерти Владимира в 1015 г. между его сыновьями снова разгорелась междоусобная борьба. Святополк — сын Ярополка и пленницы-монашки, которую Владимир, погубив брата, сделал своей женой, убил своих сводных братьев Бориса и Глеба. В летописи читается краткий рассказ о судьбе князей-мучеников, о борьбе Ярослава Владимировича со Святополком, завершившейся военным поражением последнего и страшным божественным возмездием. Когда разбитый в бою Святополк. обратился в бегство, на него «нападе» бес, «и раслабеша кости его, не можаше седети на кони». Святополку кажется, что за ним следует по пятам погоня, он торопит своих дружинников, которые несут его на носилках. «Гоним божьим гневом», Святополк умирает в «пустыни» (в глухом, незаселенном месте) между Польшей и Чехией, и от могилы его, по словам летописи, «исходит... смрад зол». Летописец пользуется случаем подчеркнуть, что страшная смерть Святополка должна послужить предостережением русским князьям, уберечь их от возобновления, братоубийственных раздоров. Эта мысль прозвучит со страниц летописи еще не раз: и в рассказе о смерти Ярослава, и в описании распрей среди его сыновей в 70-х гг. XI в., и в рассказе об ослеплении теребовльского князя Василька его братьями по крови — Давидом и Святополком.

В 1037 г. в летописи рассказывается о строительной деятельности Ярослава (в частности, о закладке знаменитого Софийского собора в Киеве, крепостных стен с Золотыми воротами и т. д.) и прославляется его книголюбие: князь «книгам прилежа и почитая е (их) часто в нощи и в дне». По его приказу многочисленные писцы переводили книги с греческого «на словеньское (т. е. русское) письмо». Важное значение имеет помещенное в статье 1054 г. предсмертное завещание Ярослава, призывавшего своих сыновей жить в мире, беречь землю «отець своих и дед своих», которую они обрели «трудом своим великим», подчиняться старшему в роде — киевскому князю.

Погодные записи в «Повести временных лет» чередуются с рассказами и сообщениями, иной раз лишь косвенно связанными с политической историей Руси, которой, собственно говоря, должна быть посвящена летопись. Так, в статье 1051 г. содержится пространный рассказ об основании Киево-Печерского монастыря. Эта тема будет продолжена в «Повести временных лет» и далее: в статье 1074 г. рассказывается о кончине игумена этого монастыря Феодосия, приводятся эпизоды подвижнической жизни в монастыре самого Феодосия и других иноков; в статье 1091 г. описывается перенесение мощей Феодосия и приводится похвала святому. В статье 1068 г. в связи с половецким нашествием на Русь летописец рассуждает о причинах бедствий Русской земли и объясняет «нахождение иноплеменников» божественной карой за прегрешения. В статье 1071 г. читается рассказ о возглавленном волхвами восстании в Ростовской земле; летописец рассуждает при этом о кознях бесов и приводит еще два рассказа, тематически связанные с предыдущим: о новгородце, гадавшем у кудесника, и о появлении волхва в Новгороде. В 1093 г. русские князья потерпели поражение от половцев. Это событие явилось поводом для новых рассуждений летописца о том, почему бог «наказывает Русскую землю», почему «плач по всем улицам упространися». Драматично описание страданий русских пленников, которые бредут, угоняемые на чужбину, «печални, мучими, зимою оцепляеми (страдая от холода), в алчи, и в жажи, и в беде», со слезами говоря друг другу: «Аз бех сего города», «Яз сея вси (села)...» Этой статьей, как говорилось выше, возможно, заканчивался Начальный свод.

Последнее десятилетие XI в. было полно бурными событиями. После междоусобных войн, зачинщиком и непременным участником которых был Олег Святославич («Слово о полку Игореве» именует его Олегом Гориславличем), князья собираются в 1097 г. в Любече [16] на съезд, на котором решают отныне жить в мире и дружбе, держать владения отца и не посягать на чужие уделы. Однако сразу же после съезда свершилось новое злодеяние: волынский князь Давыд Игоревич убедил киевского князя Святополка Изяславича в том, что против них злоумышляет теребовльский князь Василько. Святополк и Давыд заманили Василька в Киев, пленили его и выкололи ему глаза. Событие это потрясло всех князей: Владимир Мономах, по словам летописца, сетовал, что такого зла не было на Руси «ни при дедех наших, ни при отцих наших». В статье 1097 г. мы находим подробную повесть о драматической судьбе Василька Теребовльского; вероятно, она была написана специально для летописи и полностью включена в ее состав.

Мы не знаем точно, как выглядела заключительной часть «Повести временных лет» второй редакции. В Лаврентьевской летописи текст статьи 1110 г. искусственно оборван: запись летописца Сильвестра [17] следует непосредственно за рассказом о чудесном знамении в Печерском монастыре, которое рассматривается как явление ангела; в то же время в Ипатьевской летописи вслед за описанием знамения читается рассуждение об ангелах, которое, бесспорно, входило в первоначальный текст статьи 1110 г., т. е. должно было бы присутствовать и в тексте второй редакции «Повести временных лет». К тому же неизвестно, была ли статья 1110 г. последней в этой редакции: ведь в приписке Сильвестра сообщается, что он написал «книгы си летописец» в 1116 г. Вопрос о взаимоотношениях второй редакции «Повести временных лет» и третьей редакции остается пока спорным, как и то, каким именно текстом завершалась вторая редакция «Повести».

Типы летописного повествования. Обзор композиции «Повести временных лет» подтверждает сложность ее состава и разнообразие ее компонентов как по происхождению, так и по жанровой принадлежности. В «Повесть», помимо кратких погодных записей, вошли и тексты документов, и пересказы фольклорных преданий, и сюжетные рассказы, и выдержки из памятников переводной литературы [18]. Мы встретим в ней и богословский трактат — «речь философа», и житийный по своему характеру рассказ о Борисе и Глебе, и патериковые легенды о киево-печерских монахах, и церковное похвальное слово Феодосию Печерскому, и непринужденную историю о новгородце, отправившемся погадать к кудеснику.

Природа летописного жанра весьма сложна; летопись относится к числу «объединяющих жанров», подчиняющих себе жанры своих компонентов — исторической повести, жития, поучения, похвального слова и т. д. [19]. И тем не менее летопись остается цельным произведением, которое может быть исследовано и как памятник одного жанра, как памятник литературы [20]. В «Повести временных лет», как и в любой другой летописи, можно выделить два типа повествования — собственно погодные записи и летописные рассказы. Погодные записи содержат сообщения о событиях, тогда как летописные рассказы предлагают описания их. В летописном рассказе автор стремится изобразить событие, привести те или иные конкретные детали, воспроизвести диалоги действующих лиц, словом, помочь читателю представить происходящее, вызвать его на сопереживание.

Так, в рассказе об отроке, бежавшем из осажденного печенегами Киева, чтобы передать просьбу княгини Ольги воеводе Претичу, не только упоминается сам факт передачи сообщения, но именно рассказывается о том, Как отрок бежал через печенежский стан с уздечкой в руке, расспрашивая о будто бы пропавшем коне (при этом не упущена важная деталь, что отрок умел говорить по-печенежски), о том, как он, достигнув берега Днепра, «сверг порты» и бросился в воду, как выплыли ему навстречу на лодке дружинники Претича; передан и диалог Претича с печенежским князем. Это именно рассказ, а не краткая погодная запись, как, например: «Вятичи победи Святослав и дань на них възложи», или «Преставися цариця Володимеряя Анна», или «Поиде Мьстислав на Ярослава с козары и с касогы» и т. п.

В то же время и сами летописные рассказы относятся к двум типам, в значительной мере определяемым их происхождением. Одни рассказы повествуют о событиях, современных летописцу, другие — о событиях, происходивших задолго до составления летописи, это устные эпические предания, лишь впоследствии внесенные в летопись.

Такие эпические легенды отличает, как правило, сюжетная занимательность: события, о которых в них повествуется, значительны или поражают воображение, герои таких рассказов отличаются необыкновенной силой, мудростью или хитростью. Почти в каждом таком рассказе налицо эффект неожиданности.

На неожиданности построен и сюжет рассказа о юноше-кожемяке (в статье 992 г.). Воевавший с Русью печенежский князь предложил Владимиру выставить из своего войска воина, который бы померился силой с печенежским богатырем. Никто не решается принять вызов. Владимир опечален, но тут к нему является некий «старый муж» и предлагает послать за своим младшим сыном. Юноша, по словам старика, очень силен: «От детьства бо его несть кто им ударил» (т. е. бросил на землю). Как-то, вспоминает отец, сын, разгневавшись на него, «преторже череви руками» (разорвал руками кожу, которую в этот момент мял: отец и сын были кожевниками). Юношу призывают к Владимиру, и он показывает князю свою силу — хватает за бок пробегающего мимо быка и вырывает «кожю с мясы, елико ему рука зая». Но тем не менее юноша — «середний телом», и поэтому вышедший с ним на поединок печенежский богатырь — «превелик зело и страшен» — смеется над своим противником. Здесь (как и в рассказе о мести Ольги) неожиданность поджидает отрицательного героя; читатель же знает о силе юноши и торжествует, когда кожемяка «удави» руками печенежского богатыря [21].

В другом рассказе торжествует не сила, а хитрость. В статье 997 г. повествуется, как печенеги осадили городок Белгород (южнее Киева) и рассчитывали, что горожане вот-вот сдадутся: в городе начался «глад велик». И действительно, на вече горожане пришли к решению открыть ворота врагу: «Кого живять, кого ли умертвять», решают люди, иначе же — неизбежная голодная смерть. Но некий безвестный старец предлагает выход из положения. По его совету выкапывают два колодца, в которые ставят кадки с «цежем» (болтушкой, из которой варят кисель) и с «сытой» — разбавленным водой медом. Затем приглашают в город: печенежских послов и говорят им: «Почто губите себе? Коли можете престояти нас? (Разве можете перестоять нас?) Аще стоите за 10 лет, что можете створити нам? Имеем бо кормлю от земле». Послы, увидев «чудесные колодцы», были поражены и убедили своих князей снять осаду с города.

Эпический стиль в летописи. Подобные рассказы летописи объединены особым, эпическим стилем изображения действительности. Это понятие отражает прежде всего подход повествователя к предмету изображения, его авторскую позицию, а не только чисто языковые особенности изложения [22].

Для таких рассказов характерна сюжетная занимательность, безымянность героев .(юноша-кожемяка, старец из Белгорода, киевлянин, отправившийся к воеводе Претичу сообщить о решении Ольги — в рассказе об осаде Киева в статье 968 г.), короткие, но живые диалоги; при общей лаконичности описания выделяется какая-либо важная для развития сюжета деталь (уздечка в руке отрока, подробное описание того, как сооружались «чудесные» колодцы в рассказе о белгородском киселе).

В каждом таком рассказе в центре — одно событие, один эпизод, и именно этот эпизод составляет характеристику героя выделяет его основную, запоминающуюся черту; Олег (в рассказе о походе на Царьград) — это прежде всего мудрый и храбрый воин, герой рассказа о белгородском киселе — безымянный старец, но его мудрость, в последний момент спасшая осажденный печенегами город, и является той характерной чертой, которая завоевала ему бессмертие в народной памяти [23]. Эпические рассказы характерны по преимуществу для «Повести временных лет», теснее, чем другие летописи, связанной с народным эпосом; в последующем летописании они встречаются значительно реже. Другая группа рассказов составлена самим летописцем или его современниками. Ее отличает иная манера повествования, в ней нет изящной завершенности сюжета, нет эпической лаконичности и обобщенности образов героев. Эти рассказы в то же время могут быть более психологичными, более реалистичными, литературно обработанными, так как летописец стремится не просто поведать о событии, а изложить его так, чтобы произвести на читателя определенное впечатление, заставить его так или иначе отнестись к персонажам повествования. Среди подобных рассказов в пределах «Повести временных лет» особенно выделяется рассказ об ослеплении Василька Теребовльского (в статье 1097 г.).

Чтобы показать, как именно летописец достигает художественного, эмоционального воздействия на читателя, рассмотрим два эпизода из этого рассказа. Киевский князь Святополк Изяславич, поддавшись уговорам волынского князя Давыда Игоревича, зазывает к себе Василька, чтобы заточить и ослепить его. Василько, не ведая ожидающей его расправы, приезжает на «двор княжь». Давыд и Святополк вводят гостя в «истобку» (избу). Святополк уговаривает Василька остаться погостить, а присутствующий при этом разговоре Давыд «седяше акы нем»: он сам оклеветал Василька и сам же в душе страшится собственного злоумышления. Когда Святополк вышел из «истобки», Василько заговаривает с Давыдом, но «не бе в Давыде гласа, ни послушанья» (он как бы не слышит, что говорят ему, и не может отвечать; это весьма редкий для древнерусского повествования старшей поры пример, когда автор так нетрадиционно передает душевное состояние собеседника). Но вот выходит из истобки и Давыд, а туда врываются княжеские слуги. Летописец подробно описывает завязавшуюся борьбу: чтобы удержать сильного и отчаянно сопротивлявшегося Василька, его валят на пол, прижимают снятой с печи доской, садятся на нее, так что у поверженного Василька «трещит» грудь. Столь же подробно описывается и само ослепление: оно поручено «овчарю», и тем самым читателю подсказывается сравнение Василька с безропотной, ведущейся на убой овцой.

Все эти детали помогают читателю наглядно представить ужасную сцену расправы над оклеветанным Васильком и убеждают читателя в правоте Владимира Мономаха, выступившего против Святополка и Давыда.

Исследователи часто обращаются и к другой, не менее выразительной сцене из того же рассказа. Ослепленного, израненного Василька везут на телеге. Он в беспамятстве. Сопровождающие (видимо, «отроки» Давыда) снимают с него окровавленную сорочку и отдают ее постирать попадье селения, в котором они остановились на обед. Попадья, выстирав сорочку, приходит к Васильку и начинает оплакивать его, думая, что он уже мертв. Василько «очюти (услышал) плачь, и рече: «Кде се есмь?». Они же (сопровождающие) рекоша ему: «В Звиждени городе». И впроси воды, они же даша ему, и испи воды, и вступи во нь душа, и упомянуся, и пощюпа сорочкы и рече: «Чему есте сняли с мене? Да бых в той сорочке кроваве смерть приял и стал пред богомь».

Эпизод этот рассказан столь подробно, с такими конкретными деталями, что эта сцена еще раз вызывает воспоминание о страшной участи оклеветанного князя, вызывает сочувствие к нему, а выраженное им желание предстать перед богом «в той сорочке кроваве» как бы напоминает о неизбежном возмездии, служит публицистическим оправданием вполне «земным» действиям князей, выступивших войной против Давыда Игоревича с тем, чтобы восстановить права Василька на отнятый у него удел.

Так, вместе с летописным повествованием начинает формироваться особый, подчиненный летописному жанр — жанр повести о княжеских преступлениях [24]. Общественно-политическая значимость этих рассказов была столь велика, что авторы, видимо, настоятельно заботились о совершенстве их литературной формы, которая сделала бы повествование эмоционально выразительным, безусловно оправдывала бы позицию той стороны, которая выступала в таких рассказах как обличитель совершенного преступления.

Стиль монументального историзма в летописи. Если летописным рассказам, восходящим к фольклорным преданиям, был присущ особый эпический стиль, то преобладающим и всеохватывающим стилем в летописании XI-XII вв., а также и во всей литературе этого периода является стиль монументального историзма.

В этом стиле проявляется стремление древнерусских книжников судить обо всем с точки зрения общего смысла и целей человеческого существования. Поэтому авторы XI-XIII вв. стремятся изображать только самое крупное и значительное. Стиль монументального историзма характеризуется прежде всего стремлением рассматривать предмет изображения с больших дистанций: пространственных, временных, иерархических. Это стиль, в пределах которого все наиболее значительное и красивое представляется монументальным, величественным, воспринимается как бы с высоты птичьего полета.

Летописцы (так же как и авторы житий или похвальных слов и поучений) смотрят на мир как бы с большого удаления. В этот период развито панорамное зрение, стремление сопрягать в изложении различные удаленные друг от друга географические пункты. В летописях действие перебрасывается из одного места в другое, находящееся на противоположном конце Русской земли. Рассказ о событиях в Новгороде сменяется рассказом о событиях во Владимире или Киеве, далее упоминаются события в Смоленске или Галиче и т. д. Такая особенность летописного повествования объясняется не только тем, что в летописи обычно соединяются различные источники, написанные порой в различных пунктах Русской земли. Особенность эта соответствует духу повествования того времени. Она присуща не только летописи, но и «Поучению» Владимира Мономаха, и Киево-Печерскому патерику, и житию Бориса и Глеба, и «словам» или поучениям. Вместе с тем монументализм XI-XIII вв. имеет одну резко своеобразную черту, отличающую его от наших современных представлений о монументальном как инертном, тяжелом, неподвижном. Монументализм в древнерусской литературе был связан с совершенно противоположными качествами, в частности с быстротой передвижения на больших географических пространствах. Герои произведений совершают переходы, перемещаются со своими дружинами из одного города в другой, из одного княжества в соседнее.

Историзм монументального стиля выражался в особом пристрастии к исторической теме. Древнерусские писатели стремились писать не о вымышленном, а об исторически бывшем, и когда описывали что-либо фантастическое (например, чудеса), то и сами по большей части верили в них и стремились внушить читателям, что те или иные события происходили в действительности. Литература того времени не знает (или точнее сказать: считает, что не знает) ни вымышленных лиц, ни вымышленных событий.

Кроме того, книжники пытались всякое историческое событие или действующее лицо связать с другими, столь же историческими событиями или лицами — напомнить о предках князя, его «отцах» и «дедах», сравнить героя или событие с подобными героями или событиями, известными им из византийских хроник или библейских книг, искать и находить аналогии всему, что происходило в этом огромном и едином по своим основным закономерностям мире [25].

Литературный этикет в летописи. Вместе с тем литература этого времени отличалась церемониальностью. Это проявилось достаточно ярко в явлении, которое Д. С. Лихачев назвал литературным этикетом.

Литературный этикет как бы определяет задачи литературы, ее темы, принципы построения сюжетов и, наконец, сами изобразительные средства, выделяя круг наиболее предпочтительных речевых оборотов, образов, метафор.

В основе понятия литературного этикета лежит представление о незыблемом и упорядоченном мире, где для каждого человека существует особый эталон поведения. Литература должна, соответственно, утверждать и демонстрировать этот статичный, нормативный мир. Это значит, что ее предметом по преимуществу должно стать изображение нормативных ситуаций: если пишется летопись, то в центре внимания находятся описания восшествия князя на престол, битв, дипломатических акций, смерти и погребения князя. Причем в этом последнем случае подводится своеобразный итог его жизни, обобщенный в некрологической характеристике. Аналогично в житиях обязательно должно быть рассказано о детстве святого, о его пути к подвижничеству, о его традиционных (именно традиционных, едва ли не обязательных для каждого святого) добродетелях, о творимых им при жизни и по смерти чудесах и т. д.

При этом каждая из названных ситуаций, в которой герой летописи или жития наиболее отчетливо выступает в своем официальном положении князя или святого, должна была изображаться в сходных, традиционных речевых оборотах: о родителях святого обязательно говорилось, что они благочестивы, о ребенке — будущем святом, что он чуждался игр со сверстниками, о битве повествовалось в традиционных формулах типа: «и бысть сеча зла», «иных посекоша, а иных поимаша» (т. е. одних изрубили мечами, других захватили в плен) и т. д. [26].

Этикетность пронизывает летописное повествование, особенно в той его части, которая выдержана в стиле монументального историзма. Летописец отбирает в этих случаях для своего повествования только наиболее важные, государственного значения события и деяния. Разумеется, если требовать от стиля и непременного соблюдения неких языковых черт (т. е. собственно стилистических приемов), то окажется, что иллюстрацией стиля монументального историзма окажется далеко не всякая строка летописи.

Во-первых, потому, что разнообразные явления действительности, — а летопись не могла с ней не соотноситься, — не могли укладываться в заранее придуманную схему этикетных ситуаций, и поэтому наиболее яркое проявление этого стиля мы обнаруживаем лишь в описании именно этих ситуаций: в изображении прихода князя «на стол» или выступления его в поход, в описании битв, в некрологических характеристиках и т. д.

Во-вторых, потому, что в летописи наряду со статьями, составленными летописцем в стиле монументального историзма, мы находим и погодные записи, и народные —легенды, для которых характерен иной, рассмотренный выше эпический стиль, и бытовые рассказы.

В стиле монументального историзма ведется, например, изложение событий времени Ярослава Мудрого и его сына — Всеволода. Достаточно напомнить описание битвы на Альте, принесшей Ярославу победу над «окаянным» Святополком — убийцей Бориса и Глеба (в «Повести временных лет» под 1019 г.). Святополк пришел на поле боя «в силе тяжьце», Ярослав также собрал «множьство вой, и изыде противу ему на Льто». Перед битвой Ярослав молится богу и своим убитым братьям, прося их о помощи «на противнаго сего убийцу и гордаго». И вот войска двинулись навстречу друг другу, «и покрыша поле Летьское обои от множьства вой». На рассвете («въсходящю солнцю») «бысть сеча зла, яка же не была в Руси, и за руки емлюче сечахуся, и сступашеся трижды, яко по удольемь (долинам, ложбинам) крови тещи». К вечеру Ярослав одержал победу, а Святополк бежал. Ярослав вступил на киевский престол, «утер пота с дружиною своею, показав победу и труд велик».

Все в этом рассказе призвано подчеркнуть историческую значительность битвы: и указание на многочисленность войск, и детали, свидетельствующие об ожесточенности битвы, и патетическая концовка — Ярослав торжественно восходит на киевский престол, добытый им в ратном труде и борьбе за «правое дело». Но можно заметить, что перед нами не столько рассказ очевидца о конкретной битве, сколько искусное сочетание традиционных сюжетных мотивов и речевых формул, в которых описывались и другие сражения в той же «Повести временных лет» и последующих летописях: традиционен оборот «сеча зла», традиционна концовка, сообщающая, кто «одоле» и кто «бежа»; обычно для летописного повествования указание на многочисленность войск, и даже формулы «яко по удолиям крови тещи» или «утер пот, показав победу и труд велик» встречаются в описаниях других сражений. Словом, перед нами один из образцов этикетного изображения битвы.

С особой заботой создаются в «Повести временных лет» некрологические характеристики князей. Например, по словам летописца (в статье 1093 г.), князь Всеволод Ярославич был «издетьска боголюбив, любя правду, набдя убогыя (заботился о несчастных и бедных), въздая честь епископом и презвутером (попам), излиха же любяше черноризцы и подаяше требованье (требуемое) им». Этот тип летописного некролога будет не раз использован летописцами XII и последующих веков [27].

Применение литературных формул, предписываемых литературным этикетом, придавало летописному тексту особый художественный колорит: не эффект неожиданности, а, напротив, ожидание встречи со знакомым, привычным, выраженным в отшлифованной, освященной традицией форме. Этот же прием хорошо знаком фольклору — вспомним традиционные сюжеты былин, троекратные повторы в них сюжетных ситуаций, постоянные эпитеты и тому подобные этикетные художественные средства. Стиль монументального историзма и свойственный ему литературный этикет, таким образом, не свидетельство ограниченности художественных возможностей, а, напротив, свидетельство глубокого, осознания роли поэтического слова. Но в то же время этот стиль, естественно, сковывал свободу сюжетного повествования, так как стремился унифицировать, выразить в одинаковых речевых формулах и сюжетных мотивах различные жизненные ситуации.

Сочетание стилей монументального историзма и эпического в «Повести временных лет» создали ее неповторимый литературный облик, и ее стилистическое влияние будет отчетливо ощущаться на протяжении нескольких веков: летописцы станут применять или варьировать те литературные формулы, которые впервые были употреблены создателями «Повести временных лет», подражать имеющимся в ней характеристикам, а иногда и цитировать «Повесть», вводя в свой текст фрагменты из этого памятника [28]. Свое эстетическое обаяние «Повесть временных лет» сохранила и до нашего времени, красноречиво свидетельствуя о литературном мастерстве древнерусских летописцев.

«Повесть временных лет» второй редакции была включена в летописный свод начала XIII в. (до нас не дошедший), к которому восходят Радзивиловская и Московско-Академическая летописи [29], а через свод 1305 г. (также несохранившийся) — вошла в Лаврентьевскую летопись, переписанную в 1377 г. в Нижнем Новгороде для князя Дмитрия Константиновича [30], и в летописные своды, составлявшиеся при дворе великих князей московских и московских митрополитов. Древнейшим из таких сводов, дошедших до нового времени, была Троицкая летопись 1408 г.; в 1812 г. она сгорела, однако изданная часть ее текста [31], а также выписки, сделанные из этой летописи Н. М. Карамзиным, позволяют судить о том, что текст «Повести временных лет» в Троицкой летописи был очень близок к тому, который мы знаем по Лаврентьевской летописи.

В общерусских летописях XV в. текст «Повести временных лет» оказывается дополненным фрагментами из новгородских летописей, в которых, как говорилось выше, сохранился текст «Начального свода». «Повесть временных лет» с теми или иными изменениями — сокращениями или дополнениями — начинает собой почти все русские летописные своды XV-XVI вв. [32].

Южнорусское летописание XII в. «Повесть временных лет» доводила повествование до первого десятилетия XII в. В течение этого века летописание продолжало вестись в разных русских княжествах. Однако летописи эти не сохранились, и мы знаем о них только по более поздним летописным сводам, куда они вошли частично или полностью.

О южнорусском летописании мы узнаем, например, из так называемой Киевской летописи. Это условное наименование дано исследователями статьям Ипатьевской летописи, в которых излагаются события с 1117 г. и до конца XII в. [33].

Эта часть летописи, отредактированная, как полагают, в конце XII в. игуменом Выдубицкого монастыря (под Киевом) Моисеем, является сводом, использовавшим киевские великокняжеские летописи, летопись Переяславля Русского [34], семейную хронику Ростиславичей — потомков князя Ростислава Мстиславича, внука Владимира Мономаха [35].

Если летописцы XI в. стремились осмыслить события своего времени на фоне предшествующей многовековой истории Руси, то южнорусские летописцы XII в. целиком погружены в описание бурной событиями жизни своих княжеств и уделов. В Киевской летописи мы встречаемся по преимуществу не с рассказами и эпическими легендами, а с погодными записями — то краткими, то очень подробными и детальными, но тем не менее не обладающими цельной композицией, без которой немыслим летописный рассказ. Исключением из этой общей тенденции являются лишь повести о княжеских преступлениях: рассказ об убийстве Игоря Ольговича под 1147 г., рассказ о клятвопреступлении Владимира Галицкого под 1140-1150 гг., повесть об убийстве Андрея Боголюбского под 1175 г.; сюжетной законченностью обладает и рассказ о походе Игоря Святославича на половцев в 1185 г. Остановимся в качестве примера на рассказе об убийстве Андрея Боголюбского. Краткий (и, как считает большинство ученых, первоначальный) вариант этого рассказа находится в Лаврентьевской летописи [36], основанный на нем рассказ в составе Ипатьевской летописи [37] более подробен и отличается высокими художественными достоинствами. Возможно, что составителем этого повествования был Кузьмище Киянин — очевидец трагических событий.

В начале рассказа пространно повествуется о благочестии Андрея, о его щедрости, о сооруженных по его повелению храмах и их роскошном убранстве. Эта экспозиция должна поднять авторитет князя в глазах читателя, подвести к мысли, что его убийство не только акт жестокости и вероломства, но и расправа с угодным богу праведником. Как это предписывалось агиографическим каноном, в рассказе подчеркивается, что Андрей «вражное убийство слышав напереде», но это лишь возбуждало в нем религиозное рвение. Затем автор переходит к непосредственному рассказу о событиях 1175 г.

Вацлаве заговора стоял некий Яким, «слуга возлюбленый» князя. Словно свирепые звери, заговорщики устремились к «ложнице» (спальне) князя. Однако их охватывает страх, они заходят в «медушу» (кладовую) и пьют вино, надеясь, что хмель придаст им храбрости. «Сотона же веселяшеть е (их) в медуши и служа им невидимо, поспевая и крепя», — говорит летописец, намекая, что убийство совершается по наущению дьявола и под его непосредственным присмотром.

Затем заговорщики подходят к дверям ложницы и окликают князя: «Господине! Господине!». Князь догадывается, что за дверями не Прокопий (видимо, кто-то из княжеских слуг), за которого выдает себя один из заговорщиков. Поняв, что они разоблачены, убийцы вышибают двери, врываются в ложницу. Князь хочет схватить меч, но оказывается, что меч заранее похищен. Завязывается ожесточенная борьба — князь силен и яростно сопротивляется, заговорщики «секоша и (его) мечи и саблями, и копийныя язвы даша ему». Воспользовавшись тем, что заговорщики вышли, вынося своего пострадавшего в схватке сотоварища, Андрей также покидает ложницу и прячется под сенями. Но убийцы разыскивают его по следам крови на ступенях и умертвляют. Труп князя брошен на землю у крыльца, дворец его разграблен. Видя это, Кузьмище с гневным упреком обращается к одному из заговорщиков — ключнику Амбалу, просит того дать ему ковер, чтобы прикрыть тело убитого, и напоминает: «Помнишь ли... в которых порътех (в какой одежде) пришел бяшеть? Ты ныне в оксамите (оксамит — дорогая шелковая ткань) стоиши, а князь наг лежить».

В рассказе об убийстве Андрея Боголюбского сочетаются чисто этикетные моменты (например, ссылки на вмешательство дьявола, упоминание, что князь, знал о готовящемся покушении заранее, монологи, которые князь произносит в самые напряженные моменты — перед лицом убийц) с яркими, жизненными деталями и эпизодами: достаточно вспомнить разговор князя с заговорщиками через запертую дверь ложницы или же финальную сцену, когда Кузьмище Киянин обличает ключника Амбала. Это сочетание «чисто житийной манеры» и «реального рассказа с обилием бытовых подробностей и живыми диалогами» в значительной мере результат той переработки, которой подвергся рассказ Лаврентьевской летописи, составленный в книжной манере, под пером Кузьмища Киянина, которого исследователи не без основания считают автором версии, находящейся в составе Ипатьевской летописи [38].

Однако подобных рассказов в Киевской летописи немного. Основная часть ее занята погодными статьями, весьма пространными, подробно сообщающими о дипломатической и государственной деятельности князей, о многочисленных вооруженных конфликтах и т. д. Однако в этом подробном перечислении фактов и событий не усматривается попыток создать законченные сюжетные рассказы.

Для Киевской летописи, особенно начиная со статей 40-х гг. XII в., заметно особое пристрастие летописцев к внешним, стилистическим приемам, характерным для стиля монументального историзма: постоянно встречаются здесь традиционные этикетные описания битв, стереотипные описания погребений князей и их некрологические характеристики [39]. Однако в целом в Киевской летописи отсутствует та композиционная стройность, которая характерна была для «Повести временных лет».

Летописание Владимиро-Суздальской Руси XII в. Начиная с середины XII в. все заметнее становится роль в общерусских делах Владимиро-Суздальского княжества. Военная и политическая активность этой в недавнем прошлом «окольной земли» не могла не повлиять и на оживление идеологической жизни. На смену кратким записям, ведшимся, как полагают, уже с начала XII в. в Ростове и Владимире, приходят летописные своды.

Сами своды эти до нас не дошли, но отразились в более поздних летописях. Сравнение их позволило установить, что Владимирский летописный свод конца XII в. сохранился в составе Лаврентьевской летописи, а свод начала XIII в. — в Радзивиловской и Московско-Академической летописях, а также в Летописце Переяславля Суздальского [40].

Владимирское летописание стремилось утвердить авторитет своего княжества и обосновать его претензии на политическую и церковную гегемонию на Руси. Именно поэтому владимирские летописные своды не ограничивались описанием местных событий, а представляли широкую картину истории всей Русской земли. Южнорусские события излагались в основном по летописям Переяславля Южного, с которым у владимирских князей были прочные политические связи.

Летописцы Владимирского свода конца XII в., отразившегося в Лаврентьевской летописи, постоянно вставляют в свое повествование нравоучительные и благочестивые рассуждения, подчеркивая, что княжество их находится под покровительством патрональной иконы — Владимирской богоматери и патрональной церкви — Успенья богоматери, где эта икона находилась; именно владимирцы прославлены богом по всей земли «за их правду». Владимирские князья, по словам летописцев, исполнены благочестия и мудрости, некрологические характеристики их торжественно помпезны, пересыпаны цитатами из Священного писания. Несколько иной характер имеет свод начала XIII в., отразившийся в Радзивиловской летописи. По наблюдениям М. Д. Приселкова, составитель его «принадлежал к числу реформаторов языка летописания»: он систематически заменял устаревшие слова и обороты, стремясь к созданию «современного и удобопонятного» слога. Кроме того, он опускал в повествовании незначительные, по его мнению, известия, например сведения о поставлениях и смертях некоторых епископов, о смертях и погребениях княгинь и княжон; при указании дней, когда происходили описываемые события, опускал сведения о святых, в эти дни почитавшихся, и т. д. [41].

В восходящей к своду начала XIII в. Радзивиловской летописи имеется более 600 миниатюр (раскрашенных рисунков), в которых иллюстрируется текст «Повести временных лет» и Владимирской летописи XII в. [42], возможно, что иллюстрирован был уже свод начала XIII в. и миниатюры Радзивиловской летописи — копии с его миниатюр.

Новгородское летописание XII в. Совершенно иной характер имеет новгородское летописание. По гипотезе Д. С. Лихачева, после политического переворота 1136 г., в результате которого князь был выселен за пределы города и Новгород превратился в боярскую республику, открывавшая новгородский летописный свод «Повесть временных лет» была заменена «Начальным сводом», отличавшимся антикняжеским духом, что соответствовало политическим настроениям в Новгороде того времени [43]. Летописание XII в., продолжившее это новое, переработанное начало рассказа о первых веках существования Руси, очень существенно отличалось от современного ему южнорусского или владимиро-суздальского. Прежде всего, оно было подчеркнуто местным: новгородские летописцы редко и скупо говорят об общерусских событиях или событиях в других русских землях. Отсутствовала в Новгородской летописи и церковная риторика, которой отличались, как было сказано, летописи Владимиро-Суздальской Руси. Например, если там летописцы, говоря о каких-либо необычных небесных явлениях или стихийных бедствиях, обязательно стремились истолковать их в духе церковного мировоззрения, видя в них либо наказание «за грехи», либо грозное или доброе предзнаменование, то новгородские летописцы лаконичны и деловиты: об урагане, бывшем в 1125 г., летопись сообщает: «В то же лето бяше буря велика с громом и градом, и хоромы раздьра, и с божниц (церквей) вълны (покрытия сводов) раздьра, стада скотины истопи в Волхове, а другыя одва переимаша живы», о голоде в 1127 г. говорится: «А на осень уби мороз вьрьшь (здесь: яровой хлеб) всю и озимице (озимые), и бы голод и церес зиму (всю зиму), ръжи осминка по полугривне».

Новгородская летопись этого времени отличается безыскусственностью стиля (здесь мы почти не найдем столь характерных для южнорусского летописания этикетных формул в духе монументального историзма), демократичностью языка, сохранившего много диалектных слов и отразившего особенности местного новгородского произношения.

Старшие новгородские летописи отразились в так называемой Новгородской первой летописи в двух ее редакциях (изводах). Старший извод представлен Синодальным списком XIII-XIV вв. (к сожалению, дефектным — без начала). Это самая древняя из дошедших до нас рукописей с летописным текстом. Древнейшие списки Новгородской первой летописи младшего извода относятся к середине XV в. [44].

Новгородское летописание долгое время остается обособленным от летописания других русских земель, пока в XV в. новгородские своды не будут привлечены как один из источников для нового общерусского летописного свода.

Однако именно Новгородская первая летопись сохранила в своем составе интереснейший литературный памятник (возможно, киевского происхождения) — рассказ о взятии Константинополя (Царьграда) «фрягами» (крестоносцами) в 1204 г., во время четвертого крестового похода. Составленная очевидцем событий (или со слов очевидца), повесть эта является первым русским подробным сообщением о событиях в Византии, при этом повеет вователь оказался прекрасно осведомленным в политической подоплеке событий и со знанием дела изложил все обстоятельства осады, взятия и разграбления Константинополя [45].



	История русской литературы X — XVII вв. Под ред. Д. С. Лихачева Учеб. пособие для студентов пед. ин-тов