История русской литературы
В четырех томах
Том 3

Оглавление
 
Источник

Глава девятая
Н. А. НЕКРАСОВ

1

Николай Алексеевич Некрасов (1821—1877) занимает особое место в истории русской литературы и резко выделяется среди писателей-гуманистов второй половины XIX в. Его поэзия, бесспорно, связана множеством нитей с предшествующим литературным развитием и с творчеством великих современников — с Тургеневым, Фетом, Тютчевым, Достоевским, Толстым. [1] При всех личных разногласиях, при всех идейных противоречиях, разделявших Некрасова и этих писателей, все они были участниками единого литературного процесса, служили своим пером народу и находились в многообразной, сложной творческой зависимости друг от друга. И в то же время очевидно исключительное своеобразие Некрасова. Он не только сочувствовал народу, он отождествлял себя с ним, с крестьянской Россией, говорил от ее имени и ее языком. Он стал выразителем пробуждавшегося самосознания народных масс, и это определило идейные и художественные особенности его творчества и его поэзии.
Некрасов решительно отрекся от породившей его поместной среды, с гневом и проклятием осудил прошлое своего дворянского рода. «Хлеб полей, возделанных рабами, Нейдет мне впрок», — заявил он в стихотворении 1855 г. А в конце жизни он продиктовал слова, в которых высказал ту же мысль: «Судьбе угодно было, что я пользовался крепостным хлебом только до 16 лет, далее я не только никогда не владел крепостными, но, будучи наследником своих отцов <…> не был ни одного дня даже владельцем клочка родовой земли…». [2]
С юных лет для него началась трудовая жизнь — жизнь разночинца-бедняка, голодного литератора, столкнувшегося лицом к лицу с неприглядной действительностью. Впечатления ранних лет в той или иной мере окрасили первый период творческой деятельности Некрасова — период ученичества, начавшийся по сути дела еще в ip дни, когда 16-летний ярославский гимназист стал записывать первые свои стихи в домашнюю тетрадку. Затем последовали годы непрерывного труда над прозой, стихами, водевилями, публицистикой, критикой («Господи, сколько я работал!..») — вплоть до середины 40-х гг., когда появились стихи («В дороге» и др.), положившие начало второму и главному периоду творчества Некрасова. В его лирических стихах, поэмах и сатирах нашла выражение историческая эпоха подъема революционно-разночинского движения, крушения феодально-крепостнических устоев, подготовки буржуазно-демократической революции в России, эпоха утверждения личности «нового человека», борца и деятеля, носителя новых эстетических и нравственных идеалов. Как поэт и журналист, как редактор лучших русских журналов XIX в. Некрасов почти четыре десятилетия стоял в самом центре сложного переплетения общественных сил своего времени.
Ранние стихи и проза, еще незрелые, отмеченные романтической подражательностью, во многом подготовили дальнейшее, необычайно целеустремленное развитие некрасовского реалистического метода. Немалую роль в этом процессе сыграл Белинский, наложивший отпечаток на самое направление и всю творческую судьбу поэта, — в этой судьбе не было резких перемен, крутых идейных поворотов, пересмотра однажды избранных идеалов.
Даже самые ранние его стихи (сборник «Мечты и звуки», 1840), вызвавшие отрицательный отзыв Белинского, при всей своей незрелости позволяют заметить, что уже в те годы он искал свою тему, прикасался к серьезным вопросам. Так, стихотворение «Жизнь» содержит упреки обществу в «бездейственной лени»: стихотворение «Тот не поэт…» обнаруживает верное и широкое понимание цели и смысла поэзии; в «Пире ведьмы» слышны отголоски народных мотивов; в некоторых ранних стихах уже заметны будущие «некрасовские» размеры. У Белинского, при всей суровости его мнения, были основания упомянуть в рецензии на сборник «Мечты и звуки» о стихах, «вышедших из души» и обнаруженных им «в куче рифмованных строчек».
Однако неудача поэтического дебюта была очевидна. Осознав это, Некрасов попробовал взяться за прозу. В его ранних повестях и рассказах отразился жизненный опыт начинающего автора и его первые петербургские впечатления. Здесь действуют молодые люди из разночинцев, голодные поэты, ютящиеся в углах и подвалах, забитые нуждой чиновники, бедные девушки, обманутые столичными хлыщами, ростовщики, опутывающие своими сетями бедняков… При всем художественном несовершенстве ранняя некрасовская проза явно примыкала к реалистической школе 40-х гг., во главе которой стояли Белинский и Гоголь. Автор «Шинели» дал русской литературе столь нужную ей в те годы гуманистическую тему «маленького человека», а в «Невском проспекте» утвердил тему большого города с его контрастами бедности и богатства. Некрасов, как и другие писатели 40-х гг., развивая гоголевскую традицию, обратился к изображению «низов» общества и к таким сторонам жизни, какие еще недавно считались недостойными искусства. Лучшие страницы его рассказов окрашены отчетливо выраженной социальной тенденцией, стремлением овладеть принципами реалистического изображения жизни действительной. Без рассказов и повестей Некрасова 40-х гг. нельзя представить себе полную картину художественной прозы гоголевского направления — так называемой «натуральной школы». Вот почему они заслуживают серьезного внимания.
Особое место в опытах Некрасова ранних лет занимает роман из современной жизни, известный теперь под названием «Жизнь и похождения Тихона Тростнякова». Начатый в 1843 г., он создавался на пороге творческой зрелости, что сказалось и в его стиле и в самом содержании. Некоторые страницы романа написаны неопытной рукой и хранят следы непреодоленных романтических увлечений, другие же написаны гораздо более уверенно, в них дана острая и выразительная характеристика городского «дна», мира нищеты и порока. Это относится прежде всего к главе «Петербургские углы», представляющей собой по сути дела самостоятельную повесть очеркового характера, одно из лучших произведений «натуральной школы». Именно эту повесть Некрасов счел возможным напечатать отдельно (в альманахе «Физиология Петербурга», 1845), а Белинский не поскупился на похвалы, указав (в рецензии на альманах), что зарисовки Некрасова «отличаются необыкновенною наблюдательностью и необыкновенным мастерством…». И далее критик продолжал: «Это живая картина особого мира жизни, который не всем известен, но тем не менее существует, — картина, проникнутая мыслию». [3]
Сам Некрасов, весьма требовательный к себе, почти не перепечатывал своих ранних произведений и особенно сурово относился к прозе, допуская лишь немногие исключения. Он нашел нужным даже специально предупредить будущих издателей и читателей: «Прозы моей надо касаться осторожно. Я писал из хлеба много дряни, особенно повести мои, даже поздние, очень плохи — просто глупы; возобновления их не желаю, исключая «Петербургские углы» <…> и, разве, «Тонкий человек»» (XII, 24). Позднее Некрасов твердо осознал, что работа над прозой явилась одним из стимулов, способствовавших его утверждению на позициях реализма.
Так, водевили молодого Некрасова, несколько сезонов шедшие па сцене Александрийского театра, явно выделялись среди других произведений этого наиболее условного из всех видов комедии, где господствовали банальные сюжеты, традиционная путаница, незамысловатые остроты и куплеты. В одном из некрасовских водевилей возник образ обездоленного чиновника, «маленького человека» («Феоклист Онуфрич Боб…»); в другом прозвучала мысль о высоком призвании журналиста, литератора («Утро в редакции»); в третьем молодой автор, остроумно использовав излюбленный водевильный прием переодевания, взял под защиту благородную профессию служителя сцены («Актер».); наконец, в последнем своем водевиле он вывел на подмостки фигуру алчного скряги («Петербургский ростовщик»), необычную для легковесных и бессодержательных пьес, к которым был приучен зритель Александринки.
Очевидно, что в условные рамки водевиля уже не могли уложиться ставшие гораздо более глубокими представления автора об окружающей жизни и об искусстве. Обнаружились новые стороны его дарования — склонность к сатире, критическому осмеянию пороков. К тому же жизнь ставила перед ним все более сложные задачи, непосильные для водевиля. Вот почему ему вскоре пришлось навсегда расстаться с этим жанром. Начинался процесс осознания Некрасовым себя как художника.
Много важного заключает в себе и критическая деятельность Некрасова, начавшаяся очень рано, в 1841 г., в изданиях Ф. А. Кони «Пантеон» и «Литературная газета» и уже на первых порах носившая аптибулгаринский характер. В рецензиях, критических фельетонах и театральных обозрениях молодой литератор вел непринужденный разговор с читателем; в свободной манере, часто прибегая к ироническим интонациям, рассказывал о пьесах и спектаклях, высмеивал псевдоисторические повести, казенный лжепатриотизм и реакционно-охранительное направление в литературе. Критический памфлет, который Некрасов посвятил драматургии Н. А. Полевого (1842—1843), имел целью показать, что ложные идеи, предвзятость и угодничество не могут быть основой искусства, лишают его правды и приводят к сухой риторике.
Столь же серьезным было выступление Некрасова в 1843 г. по поводу «Очерков русских нравов» Ф. В. Булгарина (в «Отечественных записках», где критику вел Белинский); он стремился развенчать продажного журналиста, создать у читателей представление о художественной беспомощности литературного направления, противостоящего «натуральной школе». Эту важную тенденцию острых критических выступлений Некрасова не мог не оценить Белинский. Спустя несколько лет он вспомнил об этом в письме к К. Д. Кавелину: «…Некрасов — это талант, да еще какой! Я помню, кажется, в 42 или 43 году он написал в «Отечественных записках» разбор какого-то булгаринского изделия с такой злостью, ядовитостию, с таким мастерством — что читать наслажденье и удивленье». [4]
Некрасов-критик, защищавший принципы «натуральной школы», с первых же шагов явился активным союзником Белинского. Эта сторона деятельности Некрасова, как и работа над «петербургской» прозой, послужила одной из необходимых ступеней, подготовивших новый период его творчества. С большой точностью он сам определил эту ступень как «поворот к правде». В конце жизни, в одной из своих автобиографий, вспоминая 40-е гг., Некрасов сделал такую конспективную запись: «Поворот к правде, явившийся отчасти от писания прозой, критических статей Белинского, Боткина, Анненкова и др.» (XII, 23— 24). Подразумевался переход от неопытности к зрелости, от ученичества к мастерству и — главное — стремление к правде в искусстве, осознание правды как подлинной основы художественного творчества.

2

Становление Некрасова-поэта в 40-е гг. определяется во многом его связью с кругами петербургской разночинной интеллигенции, с прогрессивной печатью, что вскоре с неизбежностью привело его в кружок «Отечественных записок» и Белинского. Стихийный демократизм, присущий Некрасову, уже в эти годы соединился с отвращением к крепостничеству, с ненавистью к привилегированным слоям общества, чиновно-дворянской знати. Этим объясняется преобладание критического и сатирического начала даже в стихах, предшествующих «повороту к правде». Склонность к сатире в дальнейшем оказалась важнейшей особенностью некрасовского дарования, совпадающей с главным направлением его творчества. И знаменательно, что, овладев всеми жанрами поэзии, создав проникновенные лирические стихи и большие эпические поэмы, он никогда не забывал сатиры — пафосом обличения, критического осмеяния у него порой окрашены самые неожиданные темы и сюжеты, на первый взгляд, казалось бы, не заключающие в себе ничего сатирического. Впрочем, жанры у зрелого Некрасова часто условны и с трудом поддаются привычной классификации.
Белинский, умевший безошибочно определять таланты, быстро понял, что человек, прошедший через суровые жизненные испытания, наделенный таким умом и такой энергией, как Некрасов, может много сделать для отечественной литературы. Критик первым угадал его истинное призвание; он полюбил Некрасова «за его резкий, несколько ожесточенный ум, за те страдания, которые он испытал так рано, добиваясь куска насущного хлеба, и за тот смелый практический взгляд, не по летам, который вынес он из своей труженической и страдальческой жизни…». [5]
Общение с Белинским сыграло решающую роль в духовном развитии Некрасова.
Думы о положении народа, утверждение гуманизма как мировоззрения, лозунги Великой французской революции о равенстве, братстве и свободе — все это не могло не оказать влияния на образ мыслей Некрасова и его поэзию. Это осветило новым светом представления о жизни, сложившиеся в душе будущего поэта еще в юные годы, когда мир социальной несправедливости обступил его со всех сторон, когда ему пришлось увидеть и деспотизм крепостников, и нищету деревни, и тяжкий труд бурлаков на Волге, и каторжников в кандалах, бредущих по большой дороге…
Влияние Белинского способствовало утверждению основ гражданственности в поэзии Некрасова. Идеи утопического социализма сказались в его искреннем сочувствии городским труженикам, в его интересе к «женской доле», в его «социалистической ненависти» (слова Герцена) к «капиталу», в его умении подмечать резкость социальных контрастов большого города. Все это подтверждают некрасовские стихи середины 40-х гг.
Стихотворение «Чиновник» (1844) хронологически относится еще к первому периоду деятельности Некрасова. Однако в нем дан вполне реалистический портрет «среднего» петербургского чиновника. Он самодоволен и труслив, рвется к новым чинам и степеням, ненавидит и боится сатириков-разоблачителей:

Зато, когда являлася сатира,
Где автор — тунеядец и нахал —
Честь общества и украшенье мира,
Чиновников, за взятки порицал, —
Свирепствовал он, не жалея груди,
Дивился, как допущена в печать,
И как благонамеренные люди
Не совестятся видеть и читать.
С досады пил (сильна была досада!)
В удвоенном количестве чихирь
И говорил, что авторов бы надо
За дерзости подобные — в Сибирь!..
(I, 198)

В последних строчках можно видеть прямой намек на Гоголя и постановку комедии «Ревизор» («видеть и читать»). Иронически и язвительно рисуя отталкивающий образ типичного чиновника средней руки, Некрасов был вполне в курсе общественных настроений тех лет. Важно его стремление поддержать Гоголя, вступиться за его честь. Большая сатира «Новости» (1845), которую сам автор определил как «газетный фельетон», содержит еще более резкие зарисовки столичной жизни, показывает пошлые нравы верхних слоев общества:

О, скучен день ж долог вечер наш!
Однообразны месяцы и годы,
Обеды, карты, дребезжанье чаш,
Визиты, поздравленья и разводы —
Вот наша жизнь. Ее постылый шум
С привычным равнодушьем ухо внемлет,
И в действии пустом кипящий ум
Суров и сух, а сердце глухо дремлет.
(I, 202)

Здесь в описание уже вмешивается автор, его голос особенно ясно слышим в последних трех строках, он осуждает себя за равнодушие и бездействие, а чтобы усилить впечатление, даже ссылается на Пушкина, почти цитируя известные слова (из романа «Евгений Онегин») о современном герое «с его озлобленным умом, кипящим в действии пустом». Кстати, обычно не обращают внимания на то, что тема самообличения, недовольства собой, характерная для зрелого Некрасова, заметно дает о себе знать еще в ранние годы. В стихотворении, которое начинается строкой «Стишки! стишки! давно ль и я был гений?» (1845), выражена горькая насмешка над бесплодностью мечтаний «избранников небес», прежних романтических поэтов, гордо и наивно веривших в свое высокое призванье:

…мы пели, пели
И песнями пересоздать умы,
Перевернуть действительность хотели
…………………………………………
А между тем действительность была
По-прежнему безвыходно пошла,
Не убыло ни горя, ни пороков —
Смешон и дик был петушиный бой
Непонимающих толпы пророков
С невнемлющей пророчествам толпой!
(I, 200)

Автор причисляет и себя к тем «пророкам», которые не нашли реальных дутей воздействия на «толпу». Образ «толпы» здесь носит еще условный характер, традиционный для русской поэзии; позднее он станет у Некрасова более определенным, освободится от известной нейтральности, а в одном из самых драматических стихотворений — «Зачем меня на части рвете…» (1867) — приобретет резкий эпитет: «остервенелая толпа». Пока же Некрасов, сурово осудив прежние иллюзии, ищет новые предметы для сатирических обличений, новые поэтические приемы и средства выражения своих замыслов. Эти средства становятся все более разнообразными, темы, взятые из гущи жизни, — все более глубокими и неожиданными, непривычными для отечественной поэзии. Так, в 1845 г. появляются остро сатирическая «Современная ода», где показано, пак нечистыми путями добывается богатство; пародийная «Колыбельная песня» — стихотворный памфлет на николаевское чиновничество; драматическая исповедь «Пьяница», волнующий рассказ о нравственном возрождении женщины («Когда из мрака заблужденья…»).
Все эти стихи имели шумный успех в кружке Белинского, где каждое из них становилось своего рода событием: их рассматривали как поэтические документы «натуральной школы». Особенно ценили стихи, в которых подлинная художественность соединялась с передовой социальной мыслью. «Его теперешние стихотворения тем выше, — писал Белинский в 1847 г. о Некрасове, — что он, при своем замечательном таланте, внес в них и мысль сознательную, и лучшую часть самого себя». [6] Слова критика относились не только к перечисленным «городским» стихам, но и к стихам на темы крестьянской жизни. Это прежде всего «В дороге» (1845) — печальная повесть о драматической судьбе деревенской девушки, загубленной господами, — первое антикрепостническое стихотворение Некрасова. Это рассказы в стихах «Огородник» (1846) и «Тройка» (1846), ставшие народными песнями.
Чтобы оценить смысл и значение этих некрасовских стихов о деревне, надо вспомнить, что они появились раньше, чем «Записки охотника» Тургенева или «Антон Горемыка» Григоровича. Некрасов прокладывал дорогу этим первым книгам о крепостном крестьянстве. Тем более велика историческая роль такого стихотворения как «Родина» (1846). Его не с чем сравнить в русской «антидворянской» поэзии XIX в., ибо никто, кроме Некрасова, не сказал таких жгучих слов, обличающих бесчеловечность крепостного быта, никто не вынес столь сурового приговора помещичьему укладу. Это кровью написанное отречение от прошлого своего рода, и вместе с тем это первая из лирических исповедей Некрасова, его открытое «признание в ненависти».
Не только «Родина», но и другие стихи 40-х гг., в которых с непривычной резкостью обнажалась правда жизни, показали, что в литературу вошел большой поэт-реалист, лирик, открывший новые принципы изображения человеческих характеров и судеб в тесной связи с социальной действительностью. Ему суждено было сыграть решающую роль в историческом повороте русской литературы к подлинной жизни народа, прежде всего крестьянства. Ему предстояло, отбросив традиционные понятия о границах поэзии, смело ввести в нее темы и сюжеты, считавшиеся до тех пор непоэтическими.
Пора зрелости, в которую вступил теперь Некрасов, ознаменовалась его деятельным участием в передовом литературном движении — полной поддержкой реалистического направления, вдохновлявшегося идейной борьбой и критической работой Белинского. Не только в полемических статьях и рецензиях, но и в стихах Некрасов нападал на реакционную печать, на Булгарина. Ему удалось напечатать острую эпиграмму «Он у нас осьмое чудо…», в которой легко было угадать портрет продажного литератора и доносчика.
С другой стороны, Некрасов поддерживал Белинского в борьбе со славянофилами. Известна его заметка, или анекдот, под названием «Славянофил» (1846), где язвительно высмеян К. С. Аксаков. Еще более важно выступление Некрасова, пародирующее стихотворные памфлеты Н. М. Языкова («К не нашим» и др.), направленные против демократических кругов с обвинением их в недостатке патриотизма; в стихах «Послание к другу (из-за границы)» (1845) Некрасов отвел эти обвинения, остроумно осмеяв самые уязвимые стороны славянофильской доктрины; к тому же он воспроизвел характерные лексические особенности стихов Языкова, т. е. создал настоящую литературную пародию, умело использовав заложенные в этом жанре сатирические возможности.
С Белинским связано и начало издательской деятельности Некрасова. Именно в середине 40-х гг., отвечая назревшей общественной потребности, а также задачам литературной борьбы, он подготовил и выпустил несколько литературных альманахов, сыгравших большую роль в становлении «натуральной школы»; это были два выпуска «Физиологии Петербурга» (1844—1845), альманах «Первое апреля» (1846) и «Петербургский сборник» (1846). Некрасов сумел привлечь к участию в своих изданиях лучших молодых писателей. «Физиологические» очерки, освещавшие с демократических позиций разные стороны петербургского быта, дали Д. В. Григорович, В. И. Даль, И. И. Панаев, Е. П. Гребенка и сам Некрасов. Среди участников некрасовских изданий — автор «Бедных людей», а также И. С. Тургенев и А. И. Герцен. Статьи Белинского и несколько стихотворений Некрасова, дополняя целостный по замыслу облик этих изданий, придавали им открыто программный и резко полемический характер. Недаром булгаринская пресса встретила альманахи Некрасова «криками озлобленья».
Альманахи заметно укрепили позиции нового направления и репутацию Некрасова как поэта и организатора литературных сил. Окрыленный успехом, он начал думать о более крупных издательских начинаниях. Вскоре он получил в свои руки «Современник», основанный еще Пушкиным, и здесь по-настоящему развернулось его дарование выдающегося журналиста и редактора. Вместе с Панаевым он с января 1847 г. начал выпускать журнал, которому суждено было сыграть огромную роль в судьбах русской литературы, критики, общественной мысли XIX в. Некрасов создал журнал энциклопедического типа. Его заслуги единодушно отмечали современники — и друзья, и недруги. Один из них указал на главную особенность Некрасова-редактора: широко понимая задачи литературы и журналистики, обладая необходимым в те времена практицизмом, он, однако, не был предпринимателем или прожектером (в духе Краевского), а строил успех журнала прежде всего на идеях и талантах.
Подобно Белинскому, он оказался великим открывателем талантов. На страницах «.Современника» прославились имена Тургенева, Гончарова, Герцена, Огарева, Григоровича; здесь печатались Островский, Салтыков-Щедрин, Г. Успенский. Некрасов ввел в русскую литературу Достоевского и Толстого. Он же открыл двери «Современника» для Чернышевского и Добролюбова, вскоре сделав их идейными руководителями журнала. Своим авторитетом и опытом он обеспечил им возможность относительно свободного — в условиях цензуры — выражения своих мыслей. Эту заслугу Некрасова высоко ценил Чернышевский, в конце жизни писавший: «Только благодаря его великому уму, высокому благородству души и бестрепетной твердости характера я имел возможность писать, как я писал». [7]
Словом, Некрасов сумел сделать «Современник» не только центром, вокруг которого объединились наиболее значительные писательские имена, но и трибуной передовой литературно-общественной мысли. А. Н. Пыпин, близко стоявший к редакции журнала, свидетельствовал: «…здесь собрались самые лучшие силы тогдашней литературы — притом не в случайной встрече по журнальным делам <…> а в сознательном единении, которое внушалось общими литературными взглядами и задачами, сродством художественного вкуса и взаимной оценкой…». [8] Это единство взглядов, вкусов и мнений, о котором говорит Пыпин, могло осуществляться только на основе принципиальной идейной позиции, которую занимали Некрасов и его ближайшие соратники. Главных деятелей «Современника» объединяли ненависть к крепостному праву и всем его порождениям, отрицание самодержавного режима, утверждение правды в искусстве.

3

С первых же лет издания журнала Некрасов был не только его вдохновителем и редактором, но ж одним из основных авторов. Он печатал здесь стихи, прозу, критику. Еще в «Родине» Белинский отметил, по воспоминанию самого Некрасова, «зарождение слов и мыслей», получивших развитие в позднейших стихах. И действительно, в первых же номерах «Современника» появились новые стихи, содержавшие наиболее характерные для Некрасова мотивы, глубоко им выстраданные. Прежде всего это «Тройка» (1846), где снова дорога, снова ямщик, но в центре уже не рассказ ямщика о погибшей жизни (как в стихотворении «В дороге»), а мысли поэта о печальном будущем сельской красавицы. Если в основе прежнего стихотворения — исключительный случай (трагедия крестьянки, воспитанной в господском доме), то героиня «Тройки», написанной годом позднее, уже олицетворяет обычную судьбу крепостной женщины («От работы и черной, и трудной Отцветешь, не успевши расцвесть»). Мысль о женской доле навсегда останется в поэзии Некрасова. Он будет возвращаться к этой теме и в лирике, и в сатире, и во всех поэмах (кроме сатирических). Позднее он скажет об этом: «Доля ты! Русская долюшка женская!», — указав тем самым на специфически национальный характер темы. При этом он видел разные ее аспекты, в том числе и тот, что отразился в сатирически окрашенном стихотворении «Женщина, каких много» (1845): речь шла здесь о совсем иной судьбе — о судьбе женщины из поместной среды.
Вслед за «Тройкой» в «Современнике» появились небольшая антикрепостническая поэма «Псовая охота» (1846) и сатира «Нравственный человек» (1847). Первая из них — картина язвительно осмеянной помещичьей охоты с ее необузданным разгулом и жестокостью, страница крепостного быта, воспроизведенная точно и правдиво во всех деталях, с указанием на вражду крестьян к помещику и страх перед ним. Вторая — портрет чудовищного лицемера и благонамеренного ханжи; «нравственный человек» губит своих ближних, прикрываясь маской добродетели и фальшивой порядочности, убеждая себя и других в своей правоте: «Живя согласно с строгою моралью, Я никому не сделал в жизни зла». Среди его жертв — крестьянин, ставший поваром и имевший «званью неприличное пристрастье» читать и рассуждать, доведенный до самоубийства. Тема приниженного положения крестьянства (в ее чисто некрасовском варианте — трагедия крепостного интеллигента) появляется даже в этом «городском» стихотворении, как бы продолжающем более раннюю «Современную оду»; и там, и тут обличение лицемера усилено с помощью остроиронического приема: мнимое восхваление мнимых добродетелей («И червонцы твои не украдены У сирот беззащитных и вдов» — «Современная ода»).
В 1847 г. написано главное из ранних «городских» стихотворений Некрасова — «Еду ли ночью по улице темной…», где сконцентрированы характерные мотивы некрасовской «городской» поэзии: безысходное горе «маленьких людей», беззащитность бедняков и — снова — трагическая участь женщины. Тема стихотворения была новостью для отечественной поэзии; неожиданным и вместе с тем глубоко жизненным был его сюжет, во многом основанный на впечатлениях бездомной юности автора; непривычным был самый стих этой маленькой поэмы, певучий я протяжный, излюбленный некрасовский размер — трехсложный дактиль, отмеченный долготой ударяемых гласных звуков. С волнением встретили «Еду ли ночью…» в кружка Белинского. Тургенев писал 14 (26) ноября 1847 г.: «Скажите от меня Некрасову, что его стихотворение <…> меня совершенно с ума свело». [9] Позднее Чернышевский отмечал: «Оно первое доказало: Россия приобретает великого поэта». [10]
Стихи, появившиеся в первых номерах журнала, носили программный характер, ибо возвещали начало новой эпохи в развитии русской лирики. Это понимали в кружке «Современника». К программным стихам там по праву относили и собственно любовную лирику Некрасова. Тогда же появилось стихотворение «Если мучимый страстью мятежной…» (1847), открывшее собой так называемый «панаевский цикл»; его особенности можно обнаружить уже в этом первом стихотворении — непосредственность, даже резкость выражения чувства, подчеркнутая открытость признаний, мольба о прощении; и за всем этим — ощущение подлинности любовной драмы, в основе которой — вера в силу чувства, уважение к человеческому достоинству женщины.
Первые же зрелые стихи второй половины 40-х гг., сочетающие сатирическое, публицистическое и лирическое начала, показали, что уже в то время Некрасов добился больших успехов в создании глубоко современной поэзии, насыщенной острой социальной проблематикой, поэзии новаторской по самой своей сути.

4

В годы «мрачного семилетия» (1848—1855) правительство Николая I, напуганное революционными событиями во Франции, начало преследовать передовую журналистику и литературу, усердно искореняя «крамолу». Редактор «Современника» в это трудное время сумел ценой огромных усилий, в постоянной борьбе с цензурой сохранить репутацию журнала, хотя страницы его заметно потускнели. Сам Некрасов почти не печатал стихов; подверглись запрещению переводные романы, особенно французские. Ходили слухи 6 предстоящем запрещении журнала. Впечатление безнадежности усилила смерть Белинского, а также отъезд за границу Герцена. В этих условиях вести журнал было почти невозможно, и если он еще существовал, если в какой-то мере сохранял свои принципы и направление, то исключительно благодаря огромной энергии и твердой воле его редактора.
Чтобы поддержать «Современник», Некрасов задумал написать — вместе с А. Я. Панаевой — большой роман «с продолжением». По мере углубления работы над ним он все серьезнее относился к первоначальному замыслу, все больше расширял его. Своему соавтору он поручил заботы о любовном сюжете, сам же написал выразительные, в духе «натуральной школы» страницы, в которых представил жизнь петербургских низов, контрасты бедности и богатства, губительную власть денег, паразитизм привилегированных слоев. Несмотря на письменные заверения, данные по требованию цензуры, о том, что содержание романа «Три страны света» (1848—1849) будет вполне благонадежно и что роман увенчается «счастливой развязкой», Некрасов от главы к главе усиливая его социально-критическую тенденцию. Он показывал жизнь разных слоев общества и, описывая странствия своего героя Каютина, развертывал перед читателями картины народного быта — трудовую жизнь волжских пристаней, астраханских промыслов, северных экспедиций. Он воспел талантливого и смелого русского человека, дав понять, что только его свободный труд может покорить моря, леса и недра земные. Устами своего героя автор выразил в романе преклонение перед крестьянством, перед силой народного характера. Тем самым окончательно прояснилась общественная позиция Некрасова в эти годы. А отношение его к крепостной деревне наглядно сказалось в главе «Деревенская скука», где действуют скучающий помещик и крепостной мальчик-слуга. Эта глава-диалог, мастерски отделанная, принадлежит к лучшим страницам некрасовской прозы (переделана в пьесу и в 1856 г. опубликована под названием «Осенняя скука»).
Значение романа еще и в том, что Некрасов, проявив большую социальную зоркость, затронул в нем тему дворянского либерализма, осудив его как характерную черту времени. Эта тема позднее, став более актуальной, лапша развитие не только в творчестве самого Некрасова (образ Агарина в поэме «Саша»), но и вообще в литературе середины XIX в.
Второй роман, написанный в эти годы Некрасовым совместно с Панаевой, — «Мертвое озеро» (1851) — также проникнут демократической тенденцией. В нем достоверно обрисованы театральный быт и бесправное положение провинциальных актрис, показаны противоречия между «хозяевами жизни» и их жертвами. Подчеркнутое внимание к «женскому вопросу» придавало актуальность роману и делало его заметным явлением прозы «натуральной школы». Однако налет мелодраматизма, заметный во многих главах, и другие художественные недостатки показывают, что доля участия Некрасова в написании «Мертвого озера» была значительно меньше, чем в работе над предыдущим романом.
Как ни сложно было положение передовой литературы и журналистики в годы «мрачного семилетия», Некрасов и в это время не сложил оружия. Он искал путей обхода цензуры, готовил разные материалы для журнала, писал стихи и поддерживал этой кипучей деятельностью дух своих сотрудников, нередко впадавших в уныние. В его стихах, естественно, не могла найти прямого отражения политическая атмосфера того времени, гнет николаевской реакции. Сатира теперь отошла на дальний план, уступив место — ненадолго — другим видам поэтического творчества: любовной лирике («панаевский цикл»), беглым зарисовкам уличной жизни (цикл «На улице»), размышлениям о смысле и назначении собственного творчества.
В конце 40-х—начале 50-х гг. написаны стихотворения «Поражена потерей невозвратной…», «Когда горит в твоей крови…», «Так это шутка…», «Да, наша жизнь текла мятежно…», «Я не люблю иронии твоей…», «Мы с тобой бестолковые люди…»; им предшествовало «Если мучимый страстью мятежной…» (1847), о котором уже говорилось. Эти стихи, навеянные отношениями с Панаевой, образуют как бы единый лирический дневник, запечатлевший все оттенки чувств поэта или, лучше сказать, лирического героя. Сила этих стихов — в реалистической конкретности переживания, в стремлении правдиво и точно передать сложный процесс душевной жизни, отталкиваясь от традиционной ханжеской морали. Отсюда — напряженный драматизм этой бурной лирической исповеди, свежесть и выразительность поэтической речи, свободное использование богатых возможностей прозаизированного стиха.
Известно, что некрасовские «пьесы без тенденции» высоко ценил Чернышевский: они «буквально заставляют меня рыдать». [11] Чернышевский, а затем и Добролюбов видели в Некрасове не только социального, гражданского поэта, но и «поэта сердца», лирика, сумевшего найти новые слова для выражения лучших человеческих чувств. Ему удалось передать особенности психологии «новых людей», вот почему некрасовская «поэзия сердца» заставляла рыдать такого человека, как Чернышевский: она выражала его собственное мироощущение. Речь шла о новом отношении к женщине, об уважении ее прав, о неподдельности чувства, о признании равенства между любящими.
Некрасов открыл новую главу в истории русской лирической поэзии. И в то же время несомненно, что его лирика (не только «панаевского цикла») крепкими нитями связана с классической традицией, она унаследовала пушкинскую ясность выражения мысли, а порой и пушкинскую стилистику. Это отмечали уже современники поэта. Например, Тургенев не раз вспоминал Пушкина в своих отзывах о стихах Некрасова («Стихи твои <…> просто пушкински хороши…»). [12] А от них протянулась нить к поэзии XX в., к трагической лирике А. Блока.
Примерно к тому же времени относится еще один некрасовский цикл, он озаглавлен «На улице» (1850) и содержит четыре небольших — как бы для газетной хроники — зарисовки уличных впечатлений. Оборванный бедняк, укравший калач; старики-родители, провожающие сына-рекрута; солдат с детским гробиком под мышкой; «Ванька-дуралей», мечтавший о седоке побогаче, — вот и все. Но каждая из этих сцен наводит на горькие размышления. И строка «Мерещится мне всюду драма», завершающая последнюю сцену, усиливает тягостное впечатление, она звучит как эпилог и в то же время как эпиграф ко всем последующим «городским» стихам Некрасова, занявшим столь важное место в его творчестве конца 50-х—начала 60-х гг. (цикл «О погоде»).
Вскоре после раннего цикла «На улице» написано стихотворение «За городом» (1852) — своего рода продолжение (вернее антитеза) «городской» темы. Отсюда берет начало излюбленный некрасовский мотив обращения к природе, к ее целительной силе. Позднее Некрасов не раз напишет об умиротворяющем воздействии природы на его тревожную и усталую душу («Мать-природа! иду к тебе снова…»). Мысль стихотворения «За городом» иная: единственной оградой, которую нельзя отнять у городских бедняков, лишенных «довольства и свободы», остается только соприкосновение с природой.

Забыта тяжкая, гнетущая работа,
Докучной бедности бессменная забота, —
И сердцу весело… И лучше поскорей
Судьбе воздать хвачу, что в нищете своей,
Лишенные даров довольства и свободы,
Мы живо чувствуем сокровища природы,
Которых сильные и сытые земли
Отнять у бедняков голодных не могли…
(I, 79)

В то же время в начале 50-х гг. проявилось настойчивое стремление Некрасова осмыслить, образно осознать сущность своей поэзии. Правда, еще в стихотворении «Вчерашний день, часу в шестом…» он с большой силой запечатлел трагический облик своей музы, сравнив ее судьбу с судьбой гибнущей под ударами кнута крестьянской женщины (эти восемь строк — одно из самых значительных стихотворений Некрасова — принято датировать 1848 годом, хотя достаточно твердых оснований для такой датировки нет).
Устойчивое внимание к проблеме назначения поэзии, смысла искусства начинается у Некрасова со стихотворения «Блажен незлобивый поэт. . .» (1852). Откликаясь на смерть Гоголя, он создал стихи о судьбе сатирика в обществе, о разной участи двух писателей — того, кто льстит людям, скрывая от них темные стороны жизни, и того, кто дерзнет сказать им суровую правду, кто вызовет наружу всю «страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь». Эта мысль Гоголя, выраженная в седьмой главе «Мертвых душ», была близка Некрасову, и он воплотил ее в своем стихотворении, как бы впитавшем энергию лермонтовского «железного стиха», облитого «горечью и злостью». Приверженцу «спокойного» искусства, живущему «без печали и гнева», он противопоставил «благородный гений» сатирика и обличителя, вооруженного «карающей лирой». Поэт знал, как труден его путь:

Его преследуют хулы:
Он ловит звуки одобренья
По в сладком ропоте хвалы
А в диких криках озлобленья.
………………………………...
Со всех сторон его клянут
И, только труп его увидя,
Как много сделал он, поймут,
И как любил он — ненавидя!
(I, 66)

Некрасовская формула «любовь—ненависть» в сжатом виде заключала в себе одну из главных нравственных проблем, стоявших перед русскими передовыми деятелями в пору усилившейся борьбы против крепостничества и самодержавия. Они могли тогда выразить свою любовь к народу только «враждебным словом отрицанья». Истинно любить народ — значило питать ненависть к его поработителям, жить печалью и гневом. Некрасов часто возвращался к этой теме. Стихотворение «Замолкни, муза мести и печали!» (1855) он завершил той же четкой поэтической антитезой:

То сердце не научится любить,
Которое устало ненавидеть.
(I, 158)

В письме от 22 июля 1856 г. он убеждал Л. Толстого в справедливости своей мысли: «И когда мы начнем больше злиться, тогда будем лучше, — т. е. больше будем любить — любить не себя, а свою родину…» (X, 284). Эта мысль пришлась не по вкусу литераторам либерального лагеря, над нею в печати потешался Дружинин. Зато ее сразу принял Чернышевский, давший ей обстоятельное истолкование в «Очерках гоголевского периода…».
В стихотворении «Блажен незлобивый поэт…» Некрасов создал один из манифестов реалистического и сатирического искусства, впервые на языке поэзии определил пафос гоголевской школы и нанес сильный удар защитникам «чистой эстетики». Очевидно, что эти жгучие стихи, навеянные образом Гоголя-сатирика, приблизили Некрасова к намерению создать новую поэтическую декларацию и выразить в ней сущность собственного творчества. Вот почему он тогда же в стихотворении «Муза» (1852) постарался определить особые, неповторимые черты своей музы. Она не пела ему сладкогласных песен, не учила «волшебной гармонии». Если пушкинская муза, качая колыбель поэта, «меж пелен оставила свирель», то некрасовская — «в пеленках у меня свирели не забыла». Характерно это превращение поэтических и торжественных «пелен» в обыкновенные «пеленки». Некрасов явно отталкивался от светлой и романтической музы молодого Пушкина; вот какой образ рисовался ему взамен:

В убогой хижине, пред дымною лучиной,
Согбенная трудом, убитая кручиной,
Она певала мне — и полон был теоской
И вечной жалобой напев ее простой.
(I, 61)

В ее «скорбном стоне» слышатся «проклятья, жалобы, бессильные угрозы», этой музе уже не до пленительных напевов:

Предавшись дикому и мрачному веселью,
Играла бешено моею колыбелью,
Кричала: «мщение!» — и буйным языком
На головы врагов звала господень гром!
(I, 62)

С этих пор образ музы навсегда остался в поэзии Некрасова и превратился в один из постоянных ее мотивов. Некоторые современники не без иронии отметили, что такие понятия, как «муза», «лира», присущие романтической эстетике, вовсе не идут к земной и современной поэзии Некрасова. Однако у него было свое отношение к этим понятиям. С «музой» он обращался по-земному просто, иногда шутливо («Муза моя поджала хвост…» — из письма), иногда добродушно («Что же скажешь ты, Муза моя?»), порой с легкой укоризной («Муза! ты отступаешь от плана!»),порой патетически («Муза! С надеждой приветствуй свободу!»). Собираясь писать о театре, он без церемоний приглашает ее с собой:

Муза! нынче спектакль бенефисный,
Нам в театре пора побывать.
(И, 244)

Много позднее, в конце жизни, он просит: «Угомонись, моя муза задорная», — и именно ей признается в своей «необъятно-безмерной» любви к народу.
Вряд ли найдется поэт, у которого обращение к музе носило бы столь постоянный характер, как у Некрасова. Конечно, в этом была известная дань литературной традиции, но прежде всего — это еще один признак народности некрасовского творчества: поэт искал новых возможностей общения с аудиторией, муза становилась для него посредницей в разговоре с читателем, и он сам подтвердил это в последнем своем стихотворном обращении к музе:

Меж мной и честными сердцами
Порваться долго ты не дашь
Живому, кровному союзу!
(II, 433)

Образ музы то сливался в поэтическом сознании Некрасова с образом родины, то заключал в себе самоопределение («муза мести и печали»), то представал в виде «породистой русской крестьянки», то в нем угадывались черты любимой женщины, иногда матери, чаще же она являлась в терновом венце или в качестве «печальной спутницы печальных бедняков…».
Самое многообразие этих трансформаций указывает на то, что поэт дорожил возможностью в наиболее прямой форме открывать свою душу, обнажать движущие начала своего творчества или просто говорить о нем вслух, с небывалой до тех пор откровенностью.
Необычные черты некрасовской музы были замечены современниками. Так, А. В. Дружинин дал довольно выразительную характеристику демократичности этой музы, хотя и не обошелся без колких намеков («небрежный убор», «грубость манер»), вполне отвечавших его отрицательному отношению к народным основам некрасовской поэзии. В статье о «Стихотворениях» Некрасова (1856), оставшейся неопубликованной, Дружинин писал, что его муза «сама отдается читателю с первой минуты, без притворства и ужимок, простая и откровенная, гордая и печальная, светлая и сухая в одно время — искренняя до жесткости, прямодушная до наивности. Она не румянится, готовясь выйти к публике, даже не приводит в порядок своего небрежного убора, и очень часто, смешивая благородные чувства с грубостью манер, нравится самою своей неизысканностью». [13]
Размышления о месте и роли поэзии в обществе и — в связи с этим — о собственной музе нашли продолжение во многих стихах Некрасова середины 50-х гг. Среди них — «Чуть-чуть не говоря…», «Праздник жизни…», «Безвестен я…», «Русскому писателю». Это разные но характеру стихи, но почти все они развивают мотивы предыдущих лет. Так, осуждение «незлобивого поэта», который хочет угодить «толпе» (в стихах на смерть Гоголя), теперь стало более конкретным, оно прямо обращено к «русскому писателю» и звучит как предупреждение:

Не тщися быть толпе угодней,
Ты хочешь, поблажая ей…
(I, 401)

В черновом варианте начала стихотворения об этом было сказано еще определенней:

Не тщися быть толпе угодней,
То льстя, то поблажая ей…
(I, 504)

Ту же мысль в другом стихотворении («Праздник жизни…», 1855) Некрасов уже непосредственно соотнес с собой, со своей позицией, утверждая, что он «…поэтом, баловнем свободы, Другом лени — не был никогда». И тут же, назвав свой стих «суровым» и «неуклюжим», заявив — конечно, из полемических соображений, а не только из скромности — что в нем нет «творящего искусства», он отводит себе роль обличителя толпы, сатирика, проповедующего и ненависть, и любовь; он говорит о своем «стихе»:

Но кипит в тебе живая кровь,
Торжествует мстительное чувство,
Догорая, теплится любовь, —

Та любовь, что добрых прославляет,
Что клеймит злодея ж глупца
И венком терновым наделяет
Беззащитного певца…
(I, 107)

Здесь угадывается развитие прежней мысли о поэте, вступившем на «тернистый путь», поэте, которому «нет пощады у судьбы» («Блажен незлобивый поэт…»). Сходная тема лежит и в основе стихотворения «Безвестен я…» (1855), также обращенного к своим стихам; поэт здесь снова оплакивает погибающую музу, принявшую «венец терновый». Перед нами, таким образом, вполне устойчивый образ.
Можно сделать вывод, что поэтические декларации начала 50-х гг., порой отвлеченные и не лишенные романтического оттенка, к середине десятилетия приобрели исповедальный характер, превратились в волнующие признания, пронизанные стремлением сказать читателю горячее слово о своих стихах, вооружить его автооценкой — в предвидении враждебных суждений и кривотолков. Пессимистическая окраска этих характерных для Некрасова исповедей, выраженные в них горькие мысли и чувства в большой мере связаны с мрачным настроением, с не покидавшими поэта в те годы мыслями о смерти; в прямой форме они отразились в «Последних элегиях» (1855), в стихотворении «Я сегодня так грустно настроен…» (1855), в «Несжатой полосе» (1854), с ее щемящими нотами неверия в свои силы («…не по силам работу затеял»).

5

Но не только о музе и о себе писал Некрасов в годы политической реакции. Он касался в стихах самых острых ж запретных тем, надеясь, что настанет время, когда их можно будет напечатать. Вдохновенные строки стихотворения «Памяти Белинского» (1851) смогли появиться только в 1855 г. (под названием «Памяти приятеля»), в том же номере журнала, где были помещены сведения о смерти Николая I. Некрасов писал эти стихи, зная, что имя критика находится под строгим запретом. В стихотворении «Филантроп» (1853) он язвительно осмеял одну из черт времени — фальшивую благотворительность, за которой стояло полное пренебрежение к честным и обездоленным, к «маленьким людям».
Сатира «Отрывки из путевых записок графа Гаранского» (1853). стихотворение «В деревне» (1854) — плач одинокой старухи, потерявшей сына-кормильца, — приоткрывали завесу над такими мрачными сторонами деревенской жизни, что эти стихи не с чем было сравнить в тогдашней литературе. Первую из названных вещей Некрасов даже и не пытался напечатать, она смогла появиться только после ослабления цензурного гнета (в сборнике 1856 г.), да и то в искалеченном виде. А рассказ ямщика (из тех же «путевых записок») о расправе крестьян с помещиком («Да сделали из барина-то тесто») увидел свет только в советское время.
«Записки» графа Гаранского — одна из самых острых некрасовских сатир. Характерное социальное явление тех лет — оторванность от родины либеральных помещиков, прожигающих жизнь в Париже, — не раз привлекало внимание Некрасова. Он коснулся этой темы в незаконченной повести «Тонкий человек» (1854?), где описан помещик Грачов, едва ли не впервые посетивший свою деревню и заслуживший упрек другого персонажа повести: « — Что ты знаешь о своем имении? <…> Ты больше знаешь о Париже, чем о своем Грачове» (VI, 412). С еще большим сарказмом представлен Некрасовым другой «русский иностранец» — граф Гаранский, решивший познакомиться с забытым отечеством из окна своей кареты. Его «впечатления», весьма далекие от всякой реальности, Некрасов использовал, чтобы показать рабский труд крестьян на полях (графу мерещится, что они ради корысти изнуряют себя излишней работой), чтобы вывести фигуру немца-управителя с нагайкой в руке (граф считает, что он выглядит среди мужиков как «отец и благодетель»); все эти сцены — образец некрасовской иронии как последовательно проведенного художественного приема. И наконец, ему важно было, чтобы граф выслушал рассказы крестьян про дикие нравы помещиков-крепостников и действия управителей-лиходеев, осудив «дурных» помещиков и призвав на помощь сатиру: «Чего же медлишь ты, сатиры грозный бич?..».
Столь же мрачной предстает крестьянская жизнь и в «Забытой деревне» (1855), как бы увенчивающей собою деревенскую тему в лирике Некрасова этих лет. Здесь та же ситуация, типичная для предреформенной поры, когда помещики, забросив свои наследственные имения, сохраняли только один вид связи с ними — получение оброка. Деревня нередко годами ждала неведомою барина, веря, что именно он решит все наболевшие вопросы. В стихотворении запечатлены три эпизода — три таких случая из деревенской жизни, когда, по убеждению крестьян, никто, кроме барина, не может им помочь: «…«Вот приедет барин!»—повторяют хором…». Известно, чем закончилось это ожидание:

Старого отпели, новый слезы вытер,
Сел в свою карету — и уехал в Питер.
(I, 156)

Политически злободневный смысл стихотворения, ныне уже неощутимый, состоял в том, что автор как бы говорил: крестьянам нечего надеяться па доброго барина, барин ее заступник, ему нет дела до крестьянских горестей. Известно и другое — некоторые современники видели в этих стихах аллегорию. Они предполагали — и, быть может, не напрасно, — что в стихах содержался намек на смену двух царей: место только что умершего Николая I занял его сын Александр II, но от этого ничего не переменилось в заброшенной стране, ибо старый и новый правители одинаково равнодушны к нуждам народа.
Как бы то ни было, но «Забытая деревня» принадлежала к числу тех некрасовских стихов, которые считались запретными, ходили по рукам в списках и подвергались преследованию со стороны цензуры.
Новые стихи Некрасова — и те, что он писал в надежде па лучшие времена, и те, что ему удалось напечатать, — неоспоримо свидетельствовали о взлете его дарования. Стихи о деревне отличались не только остротой проблематики, но и новаторством формы, разнообразием жанров, переплетением лирических и эпических элементов, сочетанием сатиры, иронии, юмора. И вполне закономерно, что именно в это время поэт принимается за большую работу, обращается к эпическому жанру. Он пишет первую свою поэму «Саша» (1854—1855) и в ней касается животрепещущих вопросов времени.
Только на первый взгляд может показаться, что «Саша» появилась неожиданно; на самом деле этот «рассказ в стихах», как называл «Сашу» автор, подводил итог предыдущим трудам и самым своим появлением говорил о зрелости мысли и таланта его создателя. Необычным был светлый лирический колорит поэмы, наглядно опровергающий упреки, которые часто приходилось слышать Некрасову, — в чрезмерности «отрицания» в его стихах, в мрачности воспроизводимых картин, в сатирическом сгущении красок. Начиная с первых строф, обращенных к природе, к родине, и кончая финалом поэмы, где самое потрясение, испытанное Сашей, раскрывается как благотворное, —

Знайте и верьте, друзья: благодатна
Всякая буря душе молодой —
Зреет и крепнет душа под грозой.
(I, 129)

— Некрасов умело создает поэтический фон, на котором происходит развитие событий и характеров. Этот фон составляют и мысли о себе («Злобою сердце питаться устало…»), и радостные картины природы («Солнце смеется… Ликует природа!»), и мирный труд поселян, и отзвуки войны, сотрясавшей в то время Крымский полуостров. Незаметно вкладывается в поэме характер главной героини с ее стихийной любовью к людям, к труду, с ее жаждой новой жизни. Рисуя пробуждение сознания провинциальной девушки, поэт как бы приоткрывает завесу над будущим, предсказывая близкое появление «новых людей», тогда еще неведомых литературе.
Зрелой мыслью отмечена в поэме и фигура Агарина. Некрасов называет его «современным героем», добавляя, что его «создало время». Это один из первых характерно некрасовских персонажей, о которых позднее поэт скажет проницательно и точно: «Суждены им благие порывы, Но свершить ничего не дано». Таков и Агарин:

Книги читает да по свету рыщет —
Дела себе исполинского ищет,

Благо наследье богатых отцов
Освободило от малых трудов…
(I, 126)

Некрасов (недвусмысленно осуждает «героя», иронически описывает его внешность, переменчивость взглядов, отсутствие решительности в поступках, хотя признает его способность пробудить «нетронутые силы» в Саше. При этом поэт склонен исторически объяснять недостатки дворянского интеллигента (наследника «богатых отцов»), порожденные воспитанием и средой. Он говорит об этом вполне откровенно:

В ком не воспитано чувство свободы,
Тот не займет его; нужны по годы —

Нужны столетья, и кровь, и борьба,
Чтоб человека создать из раба.
(I, 127)

Одна эта мысль должна была разделить читателей поэмы на два лагеря. И действительно, мнения современников резко разошлись. Если критик-почвенник А. Григорьев, дав в журнале «Время» высокую оценку поэмы «Саша», выделил картины природы и вовсе не заметил суровой оценки «современного героя», то критики-демократы использовали поэму совсем иначе. Добролюбов в статье «Что такое обломовщина?» отнес Агарина к числу «лишних людей», отмеченных печатью обломовщины. Чернышевский увидел в этом образе обличение дворянского либерализма, осуждение двоедушия, (неспособности на «дело», оторванности от народа. Наметив в своей поэме черты такого героя, Некрасов вступал на путь борьбы с дворянским либерализмом, начинавшим занимать все большее место в идейно-политической жизни дворянского общества.
С другой стороны, поэт остро ощущал назревшую потребность в настоящем герое современности; литература должна была выдвинуть положительный идеал современного деятеля. Таким идеалом для Некрасова всегда был Белинский. Вот откуда его постоянное внимание к памяти великого критика, настойчивое стремление воссоздать поэтический образ борца, учителя, трибуна. В стихах середины 50-х гг. он пропагандирует взгляды Белинского, разрабатывает навеянные им темы. Многие из этих стихов составляют как бы части одного замысла, единого цикла; в него входят: монолог, обращенный к «русскому писателю»; рассказ, который ведет «честный бедняк сочинитель» («В больнице», 1855); поэтическая биография критика («В. Г. Белинский», 1855), писавшаяся одновременно с «Сашей»; диалог «Поэт и гражданин» (1856); и еще — горестная история политического ссыльного в незаконченной поэме «Несчастные»; образ героя этой широко задуманной поэмы, человека большой души, способного повести за собой толпу, также овеян воспоминаниями о мятежной натуре Белинского.
Подтверждением внутренней близости этих произведений служит хотя бы то, что поэт свободно переносил отдельные строки и даже строфы из одной вещи в другую. Так, стихотворение «В больнице» было, по-видимому, задумано как вступительная часть поэмы «В. Г. Белинский»; в ту же поэму первоначально входили слова Гражданина из стихотворного диалога («Будь гражданин! Служа искусству…») и т. д.
Весь этот цикл связан с мыслями Некрасова о Белинском и о роли литературы для русского общества. Сходные мысли он развивал не только в стихах, но и в критической прозе этого времени — в обзорных статьях «Заметки о журналах», которые печатал в «Современнике» в период ослабления цензурного гнета. «Нет науки для науки, нет искусства для искусства, — все они существуют для общества, для облагорожения, для возвышения человека…», — писал Некрасов в одной из статей (IX, 296).
Поэтический цикл, объединенный мыслью о Белинском, занял значительное место в творчестве Некрасова. Взгляды критика на роль и призвание писателя легли в основу диалога «Поэт и гражданин», помогли создать этот единственный в своем роде манифест русской поэзии 60-х гг., вобравший в себя и гражданственность лирики декабристов, и мятежную ораторскую патетику Лермонтова. Величие некрасовского манифеста еще и в том, что он далеко выходит за пределы литературы: речь идет о политической борьбе, о гражданской доблести, о патриотизме — подлинном и мнимом. Ведь именно здесь заключены сжатые до предела формулы революционно-политической лирики, ставшие крылатыми еще при жизни их автора:

Иди в огонь за честь отчизны,
За убежденье, за любовь…
(II, 11)

6

Весной 1855 г., в обстановке общественного подъема, наступившего после смерти Николая I, Некрасов задумал выпустить сборник своих стихов, который должен был подвести итоги всей его поэтической работе. Поэт долго и тщательно трудился над составлением и композицией будущей книги; для нее были отобраны всего 73 произведения разных жанров, в том числе «Колыбельная песня», считавшаяся еще недавно «опасной», и поэма «Саша». Некрасов хотел представить на суд читателей самое значительное из написанного к тому временя. Сборник, вышедший в октябре 1858 г., открывался диалогом «Поэт и гражданин»; эта поэтическая декларация была еще не известна читающей публике и только случайно избежала цензурного вмешательства.
Собранные вместе стихи Некрасова произвели огромное впечатление на современников, вызвали небывалый интерес и множество откликов. «Теперь Вы дали нам книгу, какой не бывало еще в русской литературе…», — писал Некрасову Чернышевский. [14] «Что ни толкуй его противники — а популярнее его нет теперь у нас писателя…», — говорил в письме Тургенев. [15] В другом письме он же, размышляя о только что прочитанной книге стихов, заметил: «А Некрасова стихотворения, собранные в один фокус, — жгутся». [16] И это была правда. Не только в читательских кругах, но и в литературной среде некрасовский сборник явился откровением и открытием. Ведь многие стихи забылись, затерялись на страницах журналов и сборников, некоторые наиболее острые в социальном отношении вещи не печатались вовсе. Теперь же поэт впервые предстал во весь рост перед обществом. И не заметить его было невозможно. Недаром книга была мгновенно распродана; о ее «неслыханном успехе» твердили и друзья, и враги. Вскоре начались и цензурные репрессии, но — было уже поздно. Единственное, чего могла добиться цензура, — это запрещения писать о книге Некрасова и цитировать ее в печати.
Сборник «Стихотворений» послужил главным рубежом в творческой эволюции зрелого Некрасова, начавшейся с середины 40-х гг.; он как бы подвел итоги первой половине пути и наметил его продолжение — в книге уже содержались все основные линии дальнейшего развития поэта. В первые годы после выхода сборника написаны: «В столицах шум, гремят витии…» (1857) и «Тишина» (1857), отражающие первые впечатления от встречи с родиной (по возвращении из заграничного путешествия); драматический рассказ в стихах «Убогая и нарядная» (1857), продолжающий постоянную тему «городских» стихов Некрасова, а вскоре и стихотворный рассказ на сходную тему «Папаша» (1859); восьмистрочная зарисовка «Бунт» (1857?), навеянная расправой с крестьянами в Рязанской губернии, — стихотворение, которое не могло увидеть свет при жизни автора; незабываемые «Размышления у парадного подъезда» (1858) и «Песня Еремушке» (1858), столь популярные в кругах передовой молодежи, к ним примыкает и обширный «городской» цикл «О погоде» (1859), удивительный по разнообразию и меткости наблюдений, по обилию горьких мыслей.
Обратимся к первым из названных, стихотворений. Вот стихи, которые Некрасов послал Тургеневу но приезде:

В столице шум — гремят витии,
Бичуя рабство, зло и ложь,
А там, во глубине России,
Что там? Бог знает… не поймешь!
Над всей равниной беспредельной
Стоит такая тишина,
Как будто впала в сон смертельный
Давно дремавшая страна.
Лишь ветер не дает покою
Вершинам придорожных ив,
И выгибаются дугою,
Целуясь с матерью-землею,
Колосья бесконечных нив…
(X, 354)

Поэта поразил контраст между оживлением, наступившим в столице, и прежней тишиной «во глубине России». Конечно, он имел в виду не подъем общественного движения конца 50-х гг., а непомерный шум, поднятый либеральными журналистами и восторженными поэтами вокруг ожидавшихся «великих» реформ. Об этом говорит хотя бы первая строка — «…гремят витии». Старомодное уже тогда словечко содержало пренебрежительно-иронический оттенок.
Но если это так, то вторая строка — «Бичуя рабство, зло и ложь» — вряд ли точно выражала замысел автора: чтобы бичевать главные язвы русской жизни, нужны были не «витии», а совсем иные деятели. И Некрасов скоро почувствовал это. Задумав напечатать стихотворение в журнале, он начал создавать новые редакции текста. Вместо прежней второй строки появилась новая — «Кипит словесная война»; это явилось развитием иронического «витии» и сразу придало стихотворению определенность — речь шла не о реальной борьбе с рабством, а о тех, кто способен лишь на «словесную войну». Неверными показались автору и те строки, где говорилось, что давно дремавшая страна теперь впала в «сон смертельный». Как ни сомнительны были предстоящие реформы, но все же Крымская война, недавно закончившаяся, вызвала оживление в передовых общественных кругах. В таких условиях говорить о погружении страны в «сон смертельный» вряд ли было возможно. И Некрасов, готовя стихи для печати, снял эти строки. Так возникла вторая редакция стихотворения, которую автор спустя год послал в письме М. Н. Лонгинову. Жалуясь на строгости цензуры, он писал ему 23 сентября 1858 г.: «Представь себе, что следующие стихи не увидели света:

В столицах шум — гремят витии,
Кипит словесная война,
А там — во глубине России —
Что там? Немая тишина…»
(X, 388)

Но и этот вариант не был последним. Как это часто бывало у Некрасова, каждая новая редакция делала стихотворение более ясным по мысли; оно приобретало ту идейную и художественную завершенность, какой недоставало ему в первом варианте, посланном Тургеневу. Однако напечатать «В столицах шум…» Некрасов сумел только в 1861 г., когда и появилась окончательная редакция, где третья и четвертая строки читались так:

А там, во глубине России —
Там вековая тишина.
(II, 40)

Образ «тишины», конечно, во многом условный, возник у Некрасова впервые в стихотворении «В столицах шум…». Но вскоре он развернул его в поэме, так и озаглавленной — «Тишина». Здесь, обращаясь к родной стране, он в раздумье говорил:

Не угадать, что знаменует
Твоя немая тишина…
(II, 461)

Так было в «Современнике» (1857). Но уже в следующей публикации поэмы (сборник 1861 г.) эти строки, близко напоминающие первую редакцию стихотворения «В столицах шум…» («Что там? Бог знает… не поймешь!»), были сняты автором: «немая тишина» опять его не удовлетворяла. Впрочем, это было связано с общей переработкой поэмы — с отказом от примиренческих настроений, сильно сказавшихся в ее первой редакции. В окончательном варианте, обращаясь к завтрашнему дню, поэт воспел «тишину», которая предшествует пробуждению и светится «солнцем правды». Как бы полемизируя с собственными стихами, в свое время посланными Тургеневу («Как будто впала в сон смертельный Давно дремавшая страна»), Некрасов теперь восклицает

Над всею Русью тишина,
Но — не предшественница сна.
Ей солнце правды в очи блещет
И думу думает она.
(II, 45)

В «Тишине», одной из лучших своих поэм, Некрасов запечатлел тяжелые картины минувшей войны, которая постоянно приковывала его мысли («Проклятья, стоны и молитвы Носились в воздухе…»). Он воспел подвиг народа, сумевшего выстоять «в борьбе суровой», и выразил надежду, что наступившая тишина — после военных гроз — сулит обновление стране. Ее пробуждение он в последующие годы связывал уже не с иллюзиями о «просвещении» или утопическом «пути добра», на который будто бы вступает Русь (как было сказано в первой редакции «Тишины»), а с судьбами русского крестьянства.
Недаром мысль о духовном пробуждении народа, прежде всего крестьянства, неотвязно преследует поэта и проникает во все его творения предреформенной поры. В одних случаях он обращается к народу с вопросом, как в «Размышлениях у парадного подъезда» (1858, и в этом вопросе звучат и мольба, и призыв:

Где народ, там и стон… Эх, сердечный!
Что же значит твой стон бесконечный?
Ты проснешься ль, исполненный сил…
(II, 55)

Пафос других стихотворений —в осуждении «холопского терпения», в стремлении внушить молодому поколению «необузданную, дикую К угнетателям вражду» (II, 58), как поет об этом «юродской проезжий» в своей песне над колыбелью крестьянского ребенка («Песня Еремушке», 1858). Наконец, третьи прямо обращены мыслью к угнетенным, к людям труда — таковы пропитанные горечью строки стихотворного отрывка «Ночь. Успели мы всем насладиться…» (1858):

Пожелаем тому доброй ночи,
Кто все терпит, во имя Христа,
Чьи не плачут суровые очи,
Чьи не ропщут немые уста,
Чьи работают грубые руки…
(II, 59)

Эти слова полны боли за «немые уста» русского народа, но было бы ошибкой предположить, что поэт смирился с его долготерпением. «Отрывок» надо рассматривать вместе с другими стихами 50-х гг. И тогда станет очевидно, что осуждение общественной пассивности, вполне отвечавшее воззрениям революционных демократов, дополнялось у Некрасова верой в силы народа и сознанием неизбежности революционной борьбы. Отсюда и проповедь вражды к угнетателям, и отрицание покорности, и призыв к служению высоким идеалам: «Братством, Равенством, Свободою Называются они» (II, 57).
Эти мотивы нарастали в поэзии Некрасова по мере того, как в стране складывалась революционная ситуация. Поэт остро ощущал приближение перемен в русской жизни. «Вступила родина на новую дорогу», — восклицал он в одном из стихотворений (II, 60). Но тут же выразил скептическое отношение к предстоящим реформам: поэт охарактеризовал их как «луч света трепетный, сомнительный, чуть зримый», а через несколько лет почти повторил тот же образ в стихотворении «Тургеневу» (II, 121).

7

К концу 50-х гг. вполне определились главные черты некрасовского художественного реализма; его основой послужил принцип социально-исторического изображения человека и русской действительности в разнообразных ее проявлениях. В отличие от других писателей-реалистов XIX в. Некрасова интересовала не столько психология отдельной личности, сколько психология социальных слоев и групп, жизнь народа в целом, и прежде всего крестьянства. Прежде всего — ибо крестьянство составляло основную массу угнетенного населения страны и ее материальную опору. Однако нет оснований видеть в Некрасове только певца старой деревни, как это делала народническая критика и ее эпигоны. Сила Некрасова как национального поэта была в широком понимании нужд своей страны, в трезвом сочетании беспредельной любви к народу, веры в его скрытые силы со скорбью, вызванной его бесправием, темнотой, нравственной неразвитостью; при этом слова скорби нередко сменялись в его стихах суровым осуждением терпения, покорности судьбе, пассивности; именно в таком сочетании и заключался истинно патриотический смысл поэтической деятельности Некрасова.
Особенности его реализма ярко выразились не только в крестьянских, но и в «городских» стихах. Будни большого города с его острыми социальными контрастами нашли в Некрасове своего певца и живописца. После ранней прозы, после беглых зарисовок в стихах «На улице» поэт перешел к своего рода стихотворным очеркам в духе натуральной школы; картины уличной жизни стали в них богаче и объемнее, но от ранних зарисовок, словно эпиграф, сохранилась объединявшая их мысль: «Мерещится мне всюду драма». Эта мысль не покидала поэта, когда он говорил о «приютах нищеты печальных», о туманных столичных рассветах и мглистых вечерах, о погребальных дрогах и тюремных фурах (в поэме «Несчастные»), сознательно отталкиваясь от гордой красоты и строгих линий пушкинского Петербурга. Та же мысль владела Некрасовым, когда он создавал безрадостные очерковые картины городской жизни в цикле «О погоде» (1859), мрачные сцены, где в туманной уличной мгле происходят события одно печальнее другого:

Начинается день безобразный —
Мутный, ветреный, темный и грязный.
(II, 61)

Похороны горемыки-чиновника, тоскливый вид залитого водой кладбища, морозы и пожары, избиение чуть живой клячи («Под жестокой рукой человека…»), калейдоскопически точный перечень тех, кем заполнена улица:

Сколько дрожек, колясок, карет!
Пеших, едущих, праздно-зевающих
Счету нет!
Тут квартальный с захваченным пьяницей,
Как Федотов его срисовал;
Тут старуха с аптечною скляницей,
Тут жандармский седой генерал;
…………………………………….
Тут бедняк-итальянец с фигурами,
Тут чухна, продающий грибы,
Тут рассыльный Минай с корректурами.
— Что, старинушка, много ходьбы?
(II, 67)

Похоже, что Некрасов сам, подобно Федотову, срисовал с натуры эту пеструю картину. И не просто срисовал, а попытался проникнуть в глубь уличных сцен и событий, разгадать драму, скрытую за каждым из них. Драма бедности, что «гибельней всякой заразы». Драма гибнущей лошади, с небывалой остротой открывшая одну из больших гуманистических тем русской литературы (мимо нее не прошли ни Толстой, ни Достоевский). «Петербургская драма» — таков подзаголовок стихотворения «Дешевая покупка» (1861). Судьба рассыльного Миная, почти полвека таскающего корректуры от цензоров к редакторам, искусно переплетена с печальным рассказом о цензурных мытарствах, выпадающих на долю передовых литераторов. С легкой шутливой интонацией говорит Минай о «Современнике», о Пушкине и о самом Некрасове:

То носил к Александру Сергеичу,
А теперь ум тринадцатый год
Все ношу к Николай Алексеичу —
На Литейной живет.
(II, 68)

И наконец, может быть, самая мрачная из городских драм оказывается тесно связанной с деревней: она разыгрывается возле «присутственных мест», где дожидаются «сотни сотен крестьянских дровней» — мужики приехали сдавать сыновей в солдаты. Некрасов постоянно возвращался к волновавшей его теме рекрутчины, справедливо видя в ней страшное зло крестьянской жизни. Он не со стороны судил об этом, а как человек, принимающий близко к сердцу деревенские беды, горе матерей и отцов. Никто в русской литературе не сказал об этом таких проникновенных слов, как Некрасов. Горькие слова, унылые стихи, напоминающие своим ритмом и интонацией народные причитания. Рассказ о том, как, сдав сыновей в рекруты,

Злость-тоску мужики на лошадках сорвут,
Коли денежки есть — раскошелятся
И кручинушку штофом запьют,
А слезами-то бабы поделятся!
По ведерочку слез на сестренок уйдет,
С полведра молодухе достанется,
А старуха-то мать и без меры возьмет —
И без меры возьмет — что останется!
(II, 70)

«Слезы бедных матерей» он вспоминал еще недавно, в стихах о Крымской войне («Внимая ужасам войны…», 1855). Спустя несколько лет он записал и воплотил в стихи горестный рассказ матери о гибели сына, вернувшегося с военной службы («Орина, мать солдатская», 1863). И примечательно, что в городской цикл «О погоде» он включил такой чисто деревенский эпизод как сдача рекрутов. Это показывает, что грань между «городской» и «деревенской» темой была условной для поэта (вспомним более позднюю сатиру «Балет» и ее трагический финал: рассказ о столичном балетном спектакле внезапно сменяется картиной снежной зимы и возвращения осиротевших крестьян).
Урбанистические мотивы широко и многообразно разработаны Некрасовым. Он опередил в художественном воплощении этой темы поэтов-современников и предвосхитил «городскую» поэзию начала XX в. Это было отмечено еще В. Я. Брюсовым, который высоко оцепил заслугу Некрасова в этой области: «После Пушкина Достоевский и Некрасов — первые у нас поэты города…». [17] Французский исследователь Ш. Корбэ в книге «Некрасов как человек и поэт» (1948) пишет, что Некрасов был, в частности, предшественником Ш. Бодлера.
Город с его шумом и суетой, с черным дымом фабричных труб представлялся Некрасову «омутом», засасывающим людей, очагом всевозможных пороков и бедствий. И сквозь грохот и шум, сквозь этот «ужасный концерт» поэт расслышал то, что его поразило, — «детей раздирающий плач». Кажется, именно отсюда, из стихов цикла «О погоде», берет начало еще одна постоянная некрасовская тема — дети, их печальная участь в условиях города, вдали от природы.

Этот омут хорош для людей,
Расставляющих ближнему сети,
Но не жалко ли бедных детей!
Вы зачем тут, несчастные дети?
Неужели душе молодой
Уж знакомы нужда и неволя?
Ах, уйдите, уйдите со мной
В тишину деревенского поля!
(II, 72)

Рядом с этими стихами— «Плач детей» (1860), единственная в своем роде картина рабского труда детей на примитивных полукрепостных фабриках. Поэт скорбит об измученных в неволе маленьких рабочих, не знающих ни шума колосьев, ни аромата цветов:

Только нам гулять не довелося
По полям, по нивам золотым:
Целый день на фабрике колеса
Мы вертим — вертим — вертим!
(II, 104)

Зато в небольшой поэме «Крестьянские дети» (1861), написанной в деревне, Некрасов с просветленным челом, с умилением рассказал о детях, выросших на воле, в близком соприкосновении с природой; дети для него — как бы часть этой природы. Он показал и картины крестьянского труда, к которому рано приучается ребенок, он отметил, что к нему «даже и труд обернется сначала <…> нарядной своей стороной» (II, 112).
Признаваясь в любви к детям, противопоставляя деревенского ребенка городскому, Некрасов отнюдь не впадал в идилличность, он оставался верен принципу правдивого изображения народной жизни, отчетливо сознавая, что в условиях крепостничества детство только на время создает для человека иллюзию свободы.

8

В годы, предшествующие крестьянской реформе, когда вопрос об отмене крепостного права стал одним из самых злободневных, тема деревни все более мощно звучала в стихах Некрасова. Если в 1859 г. она только изредка вплеталась в его «городские» стихи («О погоде»), то в следующие два года (1860—1861) уже почти вся лирика посвящена деревне: «Знахарка». «На Волге», «На псарне», «Деревенские новости», «Дума», «Крестьянские дети», «Похороны», «Свобода», поэма «Коробейники»… Этот обширный цикл «крестьянских» стихов порожден непосредственными впечатлениями от пребывания в предреформенной и послереформенной деревне. Некрасов выступил здесь не как пассивный печальник народного горя, а как поэт-гражданин, как художник-реалист, хорошо знающий русскую деревню, ее горе и радости, как певец крестьянского труда, умеющий обнаружить и показать — особенно через фольклор — светлые стороны народного мира, народного характера.
Жители деревни — пахари, бурлаки, косари, жнецы, охотники, коробейники — заговорили в некрасовских стихах живыми голосами, каждый своим языком. Это потому, что прямо из их уст слушал поэт рожденные самой жизнью темы и сюжеты, вбирая их в свои стихи и поэмы. В «Знахарке» передана затаенная мечта крестьянства о будущей воле:

Ты нам тогда предскажи нашу долю,
Как от господ отойдем мы на волю!
(II, 82)

В «Деревенских новостях» — та же мечта и тот же вопрос: «Ну, говори поскорей, Что ты слыхал про свободу?». Это стихотворение чисто автобиографическое — встреча поэта с деревенскими земляками. Но не барином вернулся он из столицы, мужики встречают этого горожанина как человека, с которым установлены добрые и короткие отношения: «Все-то знакомый народ. Что ни мужик. то приятель» (II, 98), Но вряд ли он мог порадовать приятелей, отвечая на вопрос о свободе: народ еще надеялся и верил, а поэт тогда же и во второй раз назвал долгожданное освобождение «лучом сомнительного света» («Тургеневу»).
В стихотворении «На Волге» он коснулся одной из самых темных сторон крепостнической действительности — бурлачества. Он припомнил свои детские впечатления, омраченные зрелищем тяжкого труда бурлаков, их «мерным похоронным криком». Теперь, когда прошли годы, их вечная покорность судьбе вызывала у него не только сострадание, но и чувство возмущения:

Чем хуже был бы твой удел,
Когда б ты менее терпел?
(II, 90)

Эту горькую мысль разделяла тогда вся демократическая интеллигенция. Некрасов еще не раз вернется к этой всегда волновавшей его теме «холопства» и необходимости борьбы с ним. Но еще до реформы в стихотворном наброске «На псарне» (1860) он сказал о тех, кому не нужна воля, кто свыкся со своим бесправием. В обращении к этой теме видна прозорливость поэта, его глубокое знание деревни и ее противоречий.
Так с разных сторон и по-разному отражалась в некрасовских стихах важнейшая проблема эпохи. Поэт решал ее с позиций «Современника» и его идейных руководителей.
В. И. Ленин указывал, что Чернышевский и Добролюбов «умели говорить правду то молчанием о манифесте 19 февраля 1861 г., то высмеиванием и шельмованием, тогдашних либералов…». [18] Это и была позиция некрасовского «Современника». В мартовском номере журнала не было славословий по поводу манифеста, зато Некрасов как бы невзначай поместил здесь «Песни о неграх» Г. Лонгфелло (в переводе М. Л. Михайлова), где речь игла об ужасах рабовладельчества, статью В. А. Обручева «Невольничество в Северной Америке», а чуть позже — поэму Т. Г. Шевченко «Гайдамаки», рисующую народный бунт. Сам же Некрасов, резко отрицательно (по словам Чернышевского) встретивший манифест, откликнулся на реформу стихотворением «Свобода», в котором, по-видимому, отразились непосредственные наблюдения над переменами в деревне: «Родина мать! По равнинам твоим Я не езжал еще с чувством таким!» (II, 143). Это чувство было вызвано некоторыми надеждами на улучшение участи крестьянина. Отмена крепостного права, при всей половинчатости реформы, значила немало для крестьянской жизни. По определению В. И. Ленина, падение крепостного права встряхнуло весь народ, разбудило его от векового сна. И заключительная строка стихотворения, о котором идет речь, — «Муза! с надеждой приветствуй свободу!» — может показаться излишне оптимистичной, но исторически и психологически она оправдана. Тем более, что трезвый ум поэта продиктовал ему тут же важную оговорку:

Знаю: на место сетей крепостных
Люди придумали много иных…
(II, 143)

Однако общий мажорный тон стихотворения, лишенного мрачных красок, какими Некрасов обычно рисовал тяжелую крестьянскую жизнь, вступал в известное противоречие с полицией «Современника» по отношению к реформе. Несомненно, что по этой причине Некрасов не счел возможным тогда же напечатать стихи в журнале (позднее он включил их в издание 1869 г., в раздел приложений).
В течение того же необычайно плодотворного «грешневского лета» 1861 г., когда поэт особенно внимательно вглядывался в открывшуюся перед ним жизнь, находясь в прямом общении с крестьянским миром, были созданы очень значительные, подлинно народные поэтические произведения. Среди них — «Похороны» («Меж высоких хлебов затерялося…») с их несравненной песенной лиричностью, печальная повесть о «молодом стрелке», в которой раскрыто одно из светлых начал народной жизни — великая человечность крестьянства; «Дума» — монолог деревенского парня, человека былинного размаха:

Повели ты в лето жаркое
Мне пахать пески сыпучие,
Повели ты в зиму лютую
Вырубать леса дремучие…
(II, 103)

Примечательно, что многие стихи 1861 г. написаны от первого лица, от имени рассказчиков-крестьян. Это их голос, их речь слышится за некрасовскими строками. Такой принцип разработки темы — свидетельство дальнейшего углубленного изучения народного характера и народного языка — отличает и «Крестьянских детей», и особенно первую из «крестьянских» поэм Некрасова, «Коробейники», посвященную «другу-приятелю» по охотен» деревни Шоды, — его рассказы составили сюжетную основу поэмы из народной жизни.
Как и в лирике того времени, Некрасов стремится показать большие и малые события глазами своих героев, люди деревни сами говорят в его стихах, поют свои песни, произносят целые монологи. В свободной композиции поэмы, соединяющей эпическое и лирическое начало, в подлинно народном языке и фольклорной насыщенности Сказалось зрелое мастерство штата, пишущего теперь не только о народе, но и для народа. Не ограничиваясь воспроизведением живой крестьянской речи, он наполнил поэму образами и лексикой народнопоэтического творчества. Песни, поговорки, приметы, шутки прочно вошли в ее ткань и помогли автору поэтически воспроизвести миросозерцание народа. Особую роль при этом играют эпиграфы, предпосланные каждой из шести глав; заимствованные из песен, старинных былин, шуток и припевов, они обрамляют поэму, подчеркивая ее народно-песенную основу.
«Коробейники» не только прочно ввели в литературу народную тему, они имели и острополитическое звучание. «Песня убогого странника» с ее знаменитым припевом («Голодно, странничек, голодно…»), передающим безысходный трагизм деревенской жизни, помогла Чернышевскому — в подцензурной печати — обосновать мысль о том, что крестьянину в пореформенных условиях пора проникнуться сознанием своей силы (статья «Не начало ли перемены?»). Тогда же журнал «Русское слово» (1861, № 12), высоко оценивая поэму, особо выделил «Песню убогого странника»: «…что может быть безыскусственнее и проще этой песни! Но простотой-то она и сильна. Это великая и грозная своим величием простота». В творчестве Некрасова «Коробейники» явились первым наброском грандиозного замысла — создать поэму-путешествие, пройти «Русь крещеную <…> из конца в конец» (II, 139), обозреть ее вместе с мужиками. Замысел этот позднее нашел воплощение в эпопее «Кому на Руси жить хорошо».
После «Коробейников» Некрасов переходит к еще более глубокому и объективному анализу, к всестороннему изображению народной жизни. Диапазон его творчества — тематический и жанровый — расширяется, охватывая самые существенные черты пореформенной действительности. Поэт обнаруживает явное стремление к широким полотнам, к разработке жанров лиро-эпического характера. Отражая реальные общественные процессы эпохи, Некрасов нередко касается темы революционной борьбы в разных ее аспектах. В этой связи усиливается автобиографичность его лирики, запечатлевшей сложный мир передового человека с его стремлением к активному действию и в то же время «покаянными» настроениями. Наконец, в этом же десятилетии по-новому предстает у Некрасова народно-крестьянская тема, она воплощается в новых жанровых формах и обогащается мотивами природы, которые играют теперь все более заметную и своеобразную роль.
В его лирике первой половины 60-х гг. отразилась напряженная общественная атмосфера того времени: подъем освободительного движения в годы революционной ситуации, нарастание, а затем спад крестьянских волнений после реформы, правительственные репрессии, аресты революционеров, ослабление веры в крестьянство — все это придало в одних случаях мрачный колорит некрасовским стихам, в других наполнило их мятежным пафосом, чувством протеста. Еще в феврале 1861 г. было написано стихотворение «На смерть Шевченко», проникнутое горьким чувством негодования и скрытой боли за погибшего народного певца. Тогда же примерно (судя по содержанию — до реформы) в стихотворении «Что ни год — уменьшаются силы…» поэт, заглядывая в будущее, с тоской и сомнением думал о завтрашнем дне своей родины:

Мать-отчизна! дойду до могилы,
Но дождавшись свободы твоей!
(II, 107)

Но совсем иная идейно-эмоциональная окраска характерна для стихотворения, которое печатается под названием «Тургеневу». Оно также написано «грешневским летом» 1861 г. Доныне не завершены споры о том, к кому обращены эти стихи — в самом ли деле к Тургеневу, на что указал Некрасов в конце жизни, или к Герцену, поскольку многие строки подходят к нему гораздо больше. Вряд ли возможно решить спор окончательно лишь на основании имеющихся текстов. Попытки связать ото очень значительное стихотворение только с именем Герцена [19] наталкиваются на противоречия. Мог ли Некрасов сказать про Герцена, что ему назначено «быть <…> русских дев кумиром» (II, 122)? Нет, скорее это относится к Тургеневу. Нельзя убедительно объяснить и строки: «Наивно стал ты охранять Спокойствие невежды»; «Щадишь ты важного глупца…». И еще остается непродуманным самое главное: почему же Некрасов вскоре после острого конфликта с Герценом, оскорбленный его недоверием и недоброжелательством, решил посвятить ему патетические стихи, содержащие самые высокие оценки («…светел был твой ум»; «великое сердце» и т. д.). Да еще начал стихи словами: «Мы вышли вместе…». Психологически это трудно объяснимо, хотя нет сомнений, что Некрасов всегда понимал значение Герцена и его деятельности.
Скорее всего в стихотворении, в двух его редакциях, Некрасов имел в виду черты обоих русских деятелей. Как это часто у него бывало, поэт вовсе не старался создать биографически точный портрет одного лица. Ему было гораздо важнее нарисовать определенный общественный тип или характер, призвать к политической деятельности, к борьбе, бросить лозунг. Такую же цель преследовал Некрасов, когда позднее прославлял передового и честного деятеля в стихотворении «Памяти Добролюбова» (1864). В патетических стихах, напоминающих торжественную оду, он создал образ борца, самоотверженно преданного высокой идее, он увидел в нем вдохновляющий пример для целого поколения. Но в позднейшем примечании к стихотворению Некрасов указал: «Надо заметить, что я хлопотал не о верности факта, а старался выразить тот идеал общественного деятеля, который одно время лелеял Добролюбов» (II, 679).
Примерно то же самое можно сказать и о стихотворении, озаглавленном «Тургеневу». Кому бы ни было оно посвящено, весь его идейный смысл сосредоточен в двух заключительных четверостишиях:

Кто не робел в огонь идти
За страждущего брата,
Тому с тернистого пути
Покамест нет возврата.

Непримиримый враг цепей
И верный друг народа,
До дна святую чашу пей,
На дне ее — свобода!
(II, 122)

По сути дела, перед нами фрагмент стихотворной прокламации, насыщенной лексикой и понятиями («тернистый путь», «друг народа», «святая чаша»), характерными для революционно-подпольной лирики 60-х гг.

9

Наступление реакции, сопровождавшееся арестами соратников и друзей Некрасова, преследование передовой печати, расправы со студенчеством — все это породило небывало мрачные мотивы в его стихах. Знаменательно появление в ото время небольшого стихотворения «Литература с трескучими фразами…» (1862). В двенадцати строчках намечены полные безысходной горечи переживания и размышления поэта, бежавшего из столицы — от казенной литературы с ее античеловечным духом, от указов администрации «о забирании всякого встречного» — и среди мирных полей также не находящего отрады:

Но и крестьяне с унылыми лицами
Не услаждают очей;
Их нищета, их терпенье безмерное
Только досаду родит…
(II, 150)

Вслед за тем написаны стихи «Надрывается сердце от муки…» (1862), где с еще большей остротой выражены чувства поэта; но теперь царящим в мире звукам «барабана, цепей, топора» (II, 151) противопоставлены картины прекрасной и чистой природы, именно здесь поэт ищет «гармонию жизни», возможность освобождения человека. Однако он знает, что эту возможность можно обрести только через борьбу и страдания. Отсюда, от этих мыслей теперь исходят основные линии некрасовской лирики, включающей в себя мир природы, заглушающей «музыку злобы», воскрешающей человека и его веру «в силу добра» (таков гимн весне в стихотворении «Зеленый шум», 1862); мир крестьянства с его нищетой, радостями и горестями, — эту линию открывает эпизод из сельской жизни («В полном разгаре страда деревенская…», 1862), где воспета крестьянская женщина, «…всёвыносящего русского племени Многострадальная мать» (II, 153), а вслед за тем идут «Кумушки», «Калистрат», «Орина, мать солдатская» (все — 1862), «Мороз, Красный нос»; и, наконец, особый мир, с которым связана лирическая исповедь поэта, заключенная в поэме «Рыцарь на час» (закончена в 1862 г.), сложной и необычной по замыслу. Все названные линии тесно связаны и переплетены между собой как единое художественное целое. В поэме «Рыцарь на час» выражено благородное чувство недовольства поэта собой, своей жизнью. Это чувство испытывали многие лучшие люди того времени, поэтому неверно было бы полностью отождествлять образ лирического героя поэмы с личностью самого автора. В напряженном драматизме поэмы, во всей системе ее образно-стилистических средств нашло художественное выражение настроение демократической интеллигенции 60-х гг. по отношению к революционному подвигу; устами Некрасова здесь высказано суровое осуждение тех, кто не способен на самоотверженные поступки, чьи «благие порывы» не переходят в дело. Поэт отвергает праздную болтовню либералов и рвется в «стан погибающих за великое дело любви». Он завидует их духовной цельности и бесстрашию, тянется к ним, мучась сознанием своей отдаленности от прямой революционной практики. Отсюда скорбная исповедь, самообличение, мольба к тени матери («Я пою тебе песнь покаяния…»), которую он зовет в минуты сомнений и душевных невзгод:

Выводи на дорогу тернистую!
Разучился ходить я по ней,
Погрузился я в тину нечистую
Мелких помыслов, мелких страстей.
(II, 96)

Здесь опять та же устойчивая метафора — «дорога тернистая», т. е. революционный путь, открывавшийся перед русскими демократами-шестидесятниками. Страстность стремления выйти на этот путь вместе с предельно открытым признанием собственной слабости уже заключали в себе возможность преодоления кризиса и выхода из тупика. Недаром стихи «Рыцаря на час» неизменно волновали умы многих поколений, покоряя их жгучей искренностью исповеди и ее поэтической силой.
Мир крестьянства и мир природы, соединившись с народно-сказочной фантастикой, особенно тесно переплелись в одной из лучших поэм Некрасова — «Мороз, Красный нос» (1863). Поэт задумал изобразить судьбу и характер крестьянской женщины, ее терпение и выносливость, любовь к труду, доброту и поэтичность ее души. Он хотел показать, что дух ее не сломлен, несмотря на все невзгоды, ставшие участью русской крестьянки («Три тяжкие доли имела судьба…»). Вместе с тем поэт без сентиментальности и фальши обрисовал крестьянскую жизнь с со повседневным трудом, заботами и лишениями. Герои поэмы — великие труженики, искусные в работе («Я видывал, как она косит: Что взмах, то готова копна!» — II, 169), твердо сознающие, что «все их спасенье в труде». До Некрасова никто в русской поэзии не воспел крестьянский труд как основу жизни. Образы Дарьи, Прокла, его отца овеяны высокой лиричностью, в них воплощен близкий Некрасову народный идеал душевной красоты и человечности.
Художественное своеобразие и особый колорит придают поэме сказочно-фольклорные мотивы, щедро введенные в текст и ярко обогатившие сюжет этой крестьянской трагедии. Жизнь деревни тесно слита с природой, поэтому картины русской зимы, истолкованные в духе народной поэзии л сказочной мифологии, естественно входят в реалистическую ткань поэмы, они не только не нарушают ее целостности, но придают ей эпическое звучание, обобщенность, эмоциональную выразительность. Образ Мороза, властелина зимней природы, рожденный древним народным сознанием, отражает веками сложившиеся суеверия и фантастические представления о таинственных силах природы. Впрочем, Некрасов здесь только отчасти следовал народной сказке; оп невиданно расширил образ, обогатил его силой своего таланта, опоэтизировал его речь. Образ Мороза органически вошел в среду, окружающую героиню, — в мир народных песен, обрядов, игр, примет и обычаев; тем самым резко усилился национальный колорит поэмы.
«Мороз, Красный нос» — свидетельство высокого поэтического мастерства автора. Разнообразие и богатство метрики, сочетание разных речевых стихий (бытовые прозаизмы, песенные эпитеты, разговорный стих), песни, плачи и причитания, синтаксические повторы и отрицательные сравнения («Не ветер бушует над бором…») — все это слилось в поэме в одну разноголосую симфонию и придало ей глубоко народный характер.

10

Стремясь к широкому охвату русской действительности, Некрасов легко переходил от изображения одной социальной сферы к описанию другой. Вскоре после «Мороза…» создана небольшая поэма «Железная дорога» (1864), ничем не похожая на предыдущую: жестокая реальность вместо сказки, строгий социальный анализ вместо картин зимней природы, мрачная ирония вместо юмора. Словом — все иное, и тем не менее в поэме действуют те же мужики, представлена та же крестьянская Русь, хотя и другой своей стороной. Внимание поэта привлекла острая социальная тема — строительство железных дорог, где процветала безжалостная эксплуатация рабочих, вчерашних крестьян, выгнанных из сел и деревень — «с разных концов государства великого» — голодом и нуждой. Именно в этой поэме Некрасов создал незабываемый «гимн» в честь «царя-голода» («В мире есть царь…»), единственный в своем роде. Он прозорливо и точно указал на послереформенное разорение деревни и связал его с начавшимся процессом капитализации России.
Эпиграф, предпосланный поэме, сухо сообщает, что железную дорогу между Петербургом и Москвой строил граф П. А. Клейнмихель, управлявший ведомством путей сообщения при Николае I. Эпиграф насыщен сарказмом, а вся поэма служит страстным опровержением эпиграфа. Тени погибших истинных строителей дороги, бегущие за окном вагона, требуют отмщения и восстановления поруганной справедливости. Художественная выразительность стихов достигает предела, когда слышатся голоса замученных непосильным трудом людей и монотонность их жалоб создает ощущение страшной реальности.
В соответствии с эпиграфом Некрасов развернул в поэме злободневный в те годы спор о роли парода в создании духовных и материальных ценностей. Для поэта ясно, что именно «народ сотворил» великие исторические памятники. Это и дает опору для оптимистической некрасовской мысли о светлом будущем, для пророческих строк о народе, который

Вынесет всё — и широкую, ясную
Грудью дорогу проложит себе.
(II, 205)

«Городская» тема в середине 60-х гг. снова широко представлена в некрасовских стихах. Прежде всего ото вторая часть цикла «О погоде» (1865), о котором говорилось выше, это и острая сатира «Газетная», где поэт свел счеты со своим исконным врагом — цензурой: он вывел отталкивающий образ цензора-мракобеса николаевских времен, который по инерции продолжает искать «крамолу» в газетах. В эту сатирическую поэму он включил одну из поэтических деклараций («Кто живет без печали и гнева, Тот не любит отчизны своей…» — II, 222) и тем самым подтвердил яркую особенность своей музы — уменье сочетать лиризм с гражданственностью, любовь с ненавистью, памфлетное разоблачение с высокой патетикой.
Теме борьбы с цензурой и либерализмом Некрасов посвятил также «Песни о свободном слове» (1865—1866) — обширный цикл сатирических стихов, написанных в ответ на цензурные «реформы», которые ставили в тяжелое положение «Современник». Начиная с заглавия, «Песни…» пропитаны язвительной иронией, хотя автор пытался придать им внешне безобидный характер. В одной из них выражено сочувствие рабочим-наборщикам, занятым тяжелым трудом в «кромешном аду» типографии; в другой некий поят вспоминает короткую жизнь своих «песен» при предварительной цензуре — они существовали только от «типографского станка до цензорской квартиры» (II, 233); в третьей трезвый литератор-скептик качает головой, узнав о тех, кто ликует по поводу отмены предварительной цензуры; строфы четвертой завершаются многозначительно-ироническим рефреном: «Осторожность, осторожность, Осторожность, господа!» (II, 241).
В «Песнях о свободном слове» Некрасов с неистощимой изобретательностью создал куплеты, фельетоны, притчи, в которых подверг осмеянию цензурную политику правительства, а заодно и либеральную печать, расхваливавшую эту политику. Рядом с «Песнями…» надо поставить сатирический монолог «Из автобиографии генерал-лейтенанта Ф. И. Рудометова 2-го…» (1863), где высмеян тип чиновника-мракобеса, поставленного руководить печатью и литературой; это обобщенный портрет гонителя просвещения, «начальника цензуры», в котором угадываются черты некоторых известных деятелей того времени.
«Городские» темы, преобладавшие в те годы, не мешали Некрасову обращаться к деревенской жизни, всегда манившей его как поэта. Вслед за сатирическим осмеянием цензуры он написал цикл крестьянских «Песен» (1866), сюжеты которых взяты из самой гущи народного быта и народной поэзии. Они вобрали в себя стилистику и мотивы фольклора — песни о недоступной счастливой жизни («У людей-то в дому — чистота, лепота…»), о безысходной бедности («Молодые»), веселый диалог «Сват и жених», искусно построенный на присказках и прибаутках, а также песня «Катерина», где обрисован сильный характер женщины, не желающей покориться семейному деспотизму, — образ, по замыслу автора, противостоящий славянофильской проповеди долготерпения.
Во время нового наступления реакции после неудавшегося покушения на Александра II (1866) передовая печать и демократические крути подверглись преследованиям. Опасаясь вполне реальной угрозы закрытия «Современника», Некрасов в это время решился на ложный шаг, он прочел на официальном обеде стихи в честь М. Н. Муравьева, осуществлявшего политику репрессий, предполагая, что это может облегчить участь журнала. Опрометчивый, политически ошибочный поступок осудили многие единомышленники поэта, но никто не осудил его так строго, как он сам. В. И. Ленин отметил, что Некрасов «грешил нотками либерального угодничества, но сам же горько оплакивал свои «грехи» и публично каялся в них». [20] В тот же день, когда была прочитана «муравьевская ода», Некрасов понял свою оплошность и написал горькие стихи:

Ликует враг, молчит в недоуменьи
Вчерашний друг, качая головой…
(II, 255)

Некоторые современники пытались оправдать этот поступок желанием спасти страстно любимый журнал, но сам Некрасов не искал себе оправдания и до конца жизни страдал от сознания непоправимости сделанной ошибки. Однако стихи, осуждающие ошибку, надо отличать от так называемой «покаянной» лирики. гораздо более сложной по заключенным в ней мыслям и переживаниям. Чисто некрасовская тема признания вины или покаяния в «грехах» перед народом возникла гораздо раньше, до «муравьевской оды», она прозвучала еще в поэме «Рыцарь на час». Во второй половине 60-х гг. настроения этого рода вновь овладели мыслящей интеллигенцией, и это с большой экспрессией отразил в своих стихах Некрасов. Спад передового общественного движения, гибель друзей-соратников, крушение надежд на революционное обновление России в близком будущем — все ото привело поэта к стремлению открыть душу перед современниками и потомками, оправдаться перед ними в своих слабостях. В стихотворении «Умру я скоро…» (1867) он сделал это с предельной искренностью и суровостью по отношению к самому себе. Впадая в преувеличения («жалкое наследство», «песнь моя бесследно пролетела»), он воспроизвел историю своей духовной жизни, картину огромных трудностей, выпавших на его долю и отчасти объясняющих тот «неверный звук», который сам поэт извлек из своей лиры.
«Гнетущие впечатления» детства и молодости, отсутствие свободы для поэта, для творчества, уход от единомышленников, па которых можно было бы опереться, невольная оторванность от народа, приверженность к «минутным благам» жизни и, наконец, трогательная мольба о прощении, обращенная к родине («За каплю крови, общую с народом, Прости меня, о родина! прости!..») — вот содержание стихотворной исповеди «Умру я скоро…». Несомненно, сознание своей ошибки, прямой вины, выраженное в стихотворении «Ликует враг…». дало толчок для усиления покаянных настроений; не случайно Некрасов вернулся к «муравьевской» истории в стихотворении «Умру я скоро…», дав здесь чеканно точное определение этой истории и своей вины:

Не торговал я лирой, но, бывало,
Когда грозил неумолимый рок,
У лиры звук неверный исторгала
Моя рука…
(II, 261)

Признание очень важное. В целом же смысл стихотворения неизмеримо шире, чем только ссылка на «неумолимый рок» как один из мотивов прегрешения. Смысл этой страстной и предельно выразительной исповеди-самоанализа — объяснение в любви к народу, осознание долга перед ним, а также скромная, но весомая мысль об общей «капле крови», пролитой вместе с народом.

11

Чем больше печалился поэт о своих ошибках, тем беспощаднее обвинял себя в недостаточно последовательном служении народу и нетвердости своего «шага», тем острее становитесь его перо; сознание ответственности поэта-гражданина заставляло его отдавать все больше сил поэтической разработке таких тем, каких коснуться мог только он и никто другой. Темы эти были самые животрепещущие — речь шла о революционной борьбе, о гражданском мужестве и долге, о сатирическом обличении власть имущих и, наконец, о жизни народа, крестьянства в новых пореформенных условиях.
Разумеется, он не мог прямо писать о революционерах, которых преследовало правительство, и потому искал «обходных» путей воплощения столь острой темы. Так в его стихах опять возник мотив дороги, по которой идут и едут обреченные на каторгу. Еще в 40-х гг. в «пейзажном» стихотворении «Перед дождем» упоминался жандарм с нагайкой в руке; тогда был сделан только намек на арестанта, сидящего в таратайке с закрытым верхом. В более поздних стихах картина стала много полнее. В стихотворении «Благодарение господу богу» (1863) перед седоком и кучером бегут «тени погибших людей», тех, что раньше прошли по этой дороге, — недаром народ зовет се «про торенной цепями»; тут же идут «пешие ссыльные», а в тряской телеге, уже без верха, — «два путника пыльные»: «Подле лица — молодого, прекрасного С саблей усач…» (II, 161). Через несколько лет — «Еще тройка» (1867), при первой публикации названная «романсом». И действительно, иронические интонации, легкий, даже игривый стих как будто не предвещают серьезного политического содержания, вернее сказать, маскируют его. Однако образы путников обрисованы теперь более подробно, а прежний «усач» прямо назван:

Жандарм с усищами в аршин,
И рядом с ним какой-то бледный
Лет в девятнадцать господин.
(II, 314)

Даже из этих стихотворений видно, что образы людей «дела», сознательно принесших себя в жертву высокому долгу, манили поэта, вызывали зависть к тем, кому была по силам такая жертва; мысль о красоте подвига постоянно возникала в его сознании. В стихотворении «Мать» (1868) жена сосланного или казненного с горечью размышляет о судьбе своих детей, внимая словам автора; оп как бы убеждает ее: «Есть времена, есть целые века, В которые нет ничего желанней, Прекраснее — тернового венка…» (II, 316). И вслед за этим — столь же патетические стихи, посвященные памяти Писарева («Не рыдая так безумно над ним…», 1868); поэт ставит его в один ряд с другими честными борцами («Вспомни, сколькие пали в борьбе» — II, 317), и это заставляет припомнить и давние стихи о Белинском, и недавний реквием-плач по Добролюбову, где был создан героический и мужественный образ рано погибшего борца.
Наконец, в это же время написано стихотворение «Душно! без счастья и воли…» (1868) — всего восемь строк, но они полны глубокого смысла. Несмотря на тяжелые условия подцензурной печати, Некрасову удалось почти прямо выразить революционный призыв, мысль о назревающей в долгой ночи грозе, которая расплещет «чашу вселенского горя»: «Буря бы грянула, что ли? Чаша с краями полна!» (II, 318).
Важнейшей стороной некрасовского творчества на всех этапах его развития была сатира. Наметившееся еще в 40-х гг. тяготение к острокритическому изображению действительности привело позднее, в 60—70-х гг., к появлению целой серии сатирических произведений. Поэт создает новые жанры, пишет стихотворные памфлеты, поэмы-обозрения, задумывает цикл «клубных» сатир. Новаторское искусство социальных разоблачений, умение сталкивать противоположные жизненные явления, касаться самых злободневных вопросов и в то же время вводить лирическое начало, свободно переходя от самых задушевных интонаций к приемам хлесткого стихотворного фельетона, порой близкою к водевильной манере, — все это предопределило появление нового тина сатиры, какого еще не было в русской литературе.
Еще в предыдущие десятилетия появились у Некрасова стихотворные очерки и зарисовки, в которых действовали ростовщики-накопители («Секрет», 1855), деревенские купцы-мироеды, кабатчики, подрядчики, держащие в руках «всю округу», и другие фигуры, представлявшие ранний российский капитализм дореформенного типа. Социальная зоркость, обнаруженная поэтом в те годы, была удивительна. Позднее все усложнилось. Уже в «Балете» отмечено могущество банкиров-миллионеров, а в сатирах 70-х гг. образы буржуазных хищников заняли едва ли не центральное место. В поэме «Недавнее время» (1871) под видом критики завсегдатаев Английского клуба минувших времен даны разоблачительные зарисовки не только крепостников и «салонных якобинцев» — либералов, говорящих трескучие речи («Сам себе с наслажденьем внимая, Формируя парламентский слог…»), по и денежных тузов новой формации.
Традиции «клубной» сатиры, где клуб служил только маской, под прикрытием которой поэту было легче «порицать порядки недавнего времени» (это отмечала цензура), он развил в большой сатирической поэме «Современники» (1875). Здесь он уже не ссылался на прошлое, да и самое название поэмы напоминало. что речь шла о вполне современных вопросах. В этом многоплановом сатирическом обозрении, чередуя приемы фарса и гротеска, иронию и сарказм, он обрушил всю силу своего негодования и своего таланта против набиравшей силы российской буржуазии.
Он создал необычную но своей социальной точности и остроте картину жизни «верхов» тогдашнего общества, показал начинавшейся разгул капиталистического хищничества, вывел достоверные портреты титулованных казнокрадов, финансовых воротил, промышленных и железнодорожных магнатов, прибиравших к рукам власть и экономику страны. Читатели некрасовского времени без труда узнавали за каждым таким портретом черты его реального прототипа.
Острота и сила некрасовского гротеска особенно подчеркнуты художественным приемом, который состоит в том, что поэма-обозрение написана от первого лица. Автор-повествователь постоянно присутствует в сознании читателя, ведет его за собой, как руководитель действия или как опытный режиссер. Он начинает поэму прямым обращением к «другу-читателю», а затем вместе с ним переходит из зала в зал, открывая сцену за сценой, эпизод за эпизодом: в залах ресторана происходят встречи читателя с бесчисленными персонажами некрасовской сатиры.
Примеры высокого поэтического мастерства являют собой язык и стиль «Современников». Здесь в сложном сочетании предстают и разговорный жаргон, и канцелярский язык дельцов, и официально-парадное красноречие, ставшее материалом для пародийного осмеяния, и элементы публицистической речи, в которых слышен голос самого автора.
Поэту удалось достичь в своей сатире высокой степени типического обобщения. Недаром суровый обличитель пороков старого общества, соратник Некрасова по «Отечественным запискам» Салтыков-Щедрин был так удовлетворен «Современниками». «Поэма поразила меня своею силою и правдою», — писал он автору. [21] В истории русской литературы сатирическая поэма-обозрение Некрасова стоит рядом с обличительной щедринской прозой.

12

Вся крестьянская лирика и поэмы Некрасова 60-х гг. послужили как бы подготовительными этюдами для главного его полотна — эпической крестьянской поэмы-симфонии «Кому на Руси жить хорошо». В ее основе — мысль, которая неотступно преследовала поэта в пореформенные годы: «Народ освобожден, но счастлив ли народ?» («Элегия», 1874). Ответ па этот вопрос подразумевался сам собою, и тем не менее Некрасов испытывал потребность ответить на него в большом многоплановом сочинении: он хотел изложить в нем все, что знал о народе, все, что ему приходилось слышать из уст крестьянства, все, что он долго и кропотливо (по его же признанию) собирал «по словечку» в течение последних десятилетий (работа началась, вероятно, с 1883 г.). Поэма-эпопея вобрала в себя весь духовный опыт художника, знатока народной жизни и народной речи. Она явилась итогом его долгих размышлений о положении и судьбах крестьянства, обобранного и разоренного реформой.
В стилистике поэмы Некрасов искусно разработал сложный эмоционально-ритмический строй, впитавший в себя богатейшую фольклорную традицию, огромный художественно переработанный поток народнопоэтического творчества, приемы народной поэтики. К. И. Чуковский справедливо назвал Некрасова, с детства изучавшего народную речь, «одним из величайших фольклористов России» (III, 632).
Форма путешествия, выбранная для поэмы, как нельзя лучше позволяла автору свести прежние разрозненные наблюдения в единую картину-панораму крестьянской Руси с ее нищими деревнями и шумными ярмарками, тяжелым трудом и бесшабашным разгулом, трагической участью крестьянки и первыми выступлениями мужиков-бунтарей и протестантов. Пестра и многолика действительность, художественно исследованная в поэме, бесконечно разнообразны и приемы ее изображения. Стих поэмы исследователи называют «гениальной находкой» Некрасова. Свободный и гибкий стихотворный размер, независимость от рифмы открыли возможность щедро передать своеобразие народного языка, сохранив всю его меткость, афористичность и особые поговорочные обороты; органически ввести в ткань поэмы деревенские песни, поговорки, причитания, элементы народной сказки (волшебная скатерть-самобранка потчует странников); искусно воспроизвести и задорные речи подвыпивших на ярмарке мужиков, и выразительные монологи крестьянских ораторов, и вздорно-самодовольные рассуждения самодура-помещика.
Красочные народные сцены, полные жизни и движения, множество характерных лиц и фигур, особенно в эпизодах на ярмарке, с ее праздничным гулом и оживлением, разговорами, песнями, — все это создает неповторимое многоголосие некрасовской поэмы, в котором как бы исчезает голос самого автора, а вместо него слышны голоса и речи бесчисленных его персонажей.
В поэме нашла выражение важнейшая некрасовская тема поздних лет — тема духовного раскрепощения деревни, сложившаяся в результате постоянного изучения ее жизни и ее людей. В главе «Пир на весь мир», закопченной в 1876 г., поэт стремился показать постепенное пробуждение народного сознания, ростки недовольства и протеста в темной еще массе крестьянства. Образ «народного заступника» Гриши Добросклонова, появившийся в конце главы, должен был символизировать грядущее обновление России, в нем намечены черты революционных народников 70-х гг., ему не без умысла придано известное сходство с Добролюбовым. Вместе с этим новым персонажем в поэме возникают неожиданно светлые страницы; на смену прежним мрачным песням («Голодная», «Барщинная», «Солдатская», «Соленая» и др.) появляются новые, «добрые песни» — в них выражены заветные некрасовские мысли о будущем подлинном освобождении крестьянства: «Сбирается с силами русский народ И учится быть гражданином» (III, 387).
Образ Гриши Добросклонова придает поэме Некрасова, которую он сам считал незаконченной, известную композиционную завершенность: можно предположить, что Гриша и есть тот «счастливец», которого безуспешно искали странники; счастье свое он находит в служении народу. Однако вопрос о том, как именно хотел Некрасов завершить свою поэму, все-таки остается неясным. Некоторыми исследователями высказано сомнение: правомерно ли отводить столь решающую роль образу Гриши, можно ли рассматривать его как итоговый по отношению ко всему произведению?
Напомним, что еще в довоенные годы А. Т. Твардовский, как свидетельствует его ранняя работа (1937—1938), лишь недавно увидевшая свет, почувствовал необходимость более точного анализа замысла и структуры некрасовской поэмы. «…нельзя предположить, — писал он в этой работе, — чтобы все линии, все пути сложнейшего повествования были сведены к Грише Добросклонову, как бы вообще ни был сам по себе этот образ идейно значителен. Недостаточность такого разрешения замысла была бы совершенно очевидна». [22] К этим словам поэта, успешно развивавшего некрасовские традиции, нельзя не прислушаться. В его работе есть и другие мысли и наблюдения, способствующие более глубокому пониманию текста поэмы. Плодотворно, в частности, замечание о том, что и в своем незавершенном виде поэма представляет собой «несомненное художественное целое». [23]
В те же самые годы, когда создавалась великая народная эпопея «Кому на Руси жить хорошо», поднявшая жгучие современные вопросы, Некрасов работал и над исторической темой. Вернее было бы назвать ее историко-революционной: в поэмах «Дедушка» (1870), «Княгиня Трубецкая» (1871) и «Княгиня Волконская» (1872) нашел выражение интерес поэта к восстанию декабристов, к судьбам участников этого движения. В поэмах действуют старый декабрист, вернувшийся с каторги, который, по словам автора, «выведен нераскаявшимся, т. е. таким же, как был» (XI, 208), и жены декабристов Трубецкая и Волконская, последовавшие за своими мужьями в Сибирь, проявив высокую силу духа и редкую самоотверженность.
Решившись взяться за такую сложную тему, Некрасов не мог не столкнуться с огромными трудностями. Впервые за полвека, протекшие после восстания на Сенатской площади, русская литература заговорила о декабристах. Поэту пришлось примириться с порчей текста, со многими изъятиями, сделанными но требованию цензуры. Кроме того, он вынужден был в специальном примечании (к публикации «Княгини Т.***» в «Отечественных записках») разъяснить публике, почему он взялся за столь необычную тему, и указать, что его будто бы вовсе не интересовала политическая сторона дела: «…да это и не входило в пределы задачи, как увидит читатель». Задача же, по словам автора, состояла в том, чтобы показать, какую изумительную твердость проявили женщины того времени. «…самоотвержение, выказанное ими, останется навсегда свидетельством великих душевных сил, присущих русской женщине, и есть прямое достояние поэзии. Вот причина, побудившая автора приняться за труд…» (III, 582).
Читатели, конечно, понимали, что, поэтизируя подвиг русских женщин, жен декабристов, Некрасов думал также и о самих участниках движения, об их трагической судьбе; из текста поэм видно, что он стремился — насколько это было возможно — воссоздать их героические образы, что отвечало задачам революционно-народнической пропаганды 70-х гг.: выразить идеал героя-деятеля, революционера. Этой цели служила и введенная в поэму картина восстания на Сенатской площади, впервые в литературе рисующая и это событие, и мужество участников восстания с реалистически точной конкретностью.
Несмотря на подлинный историзм декабристских поэм Некрасова, в основе которого — глубокое изучение материалов и документов, нельзя не видеть, что автор прочитал эти документы глазами современника революционно-общественного движения на новом его этапе; по мере развертывания движения его участниками становились многие женщины, и это придавало особое звучание некрасовским поэмам. Они воспевали подвиг, рисовали характеры, олицетворявшие самоотверженность и бескомпромиссность. Вот почему героини этих поэм с таким живым интересом и такой признательностью были встречены в передовых кругах русского общества.
К историко-революционным поэмам по духу своему примыкает некрасовская лирика 70-х гг., отразившая влияние освободительной борьбы, время подъема и спада народнического движения, «хождения в народ», которому поэт горячо сочувствовал. Он не прошел мимо темы участия женщин в этом движении. В стихотворении «Отрывок» — трагедия девушки, сбросившей «мертвящие оковы Друзей, семьи, родного очага», но не встретившей людей «дела», к которым она мечтала примкнуть (стихи написаны в конце 1876 г., когда обнаружилась бесплодность «хождения в народ»); в стихотворении «Ты не забыта…» (1877) говорится о «великой могиле» женщины, покончившей с собой, но оставившей светлую память: ее судьба должна послужить и укором, и поучением людям. Другие стихи этого времени («Молодые лошади», «Праздному юноше», «Приметы», «Молебен») также тесно связаны с настроениями народнической молодежи. В этих стихах — осуждение тех, кто стоит в стороне от борьбы, молитва «Об осужденных в изгнание вечное, О заточенных в тюрьму» (II, 402); обращение ко всей народнической интеллигенции с призывом: «Сейте разумное, доброе, вечное…» («Сеятелям», 1876).
Среди стихов этого времени есть отклики на политические процессы по делам землевольцев и первых рабочих революционеров; есть стихи, выражающие гнев и печаль но поводу разгрома Парижской коммуны и торжества реакции во Франции («Жадный пир злодейства и насилья, Торжество картечи и штыков» — II, 362). Стихотворения, навеянные этими событиями, — «Страшный год» и «Смолкли честные, доблестно павшие» (1874), — в последующие годы по своему содержанию легко применялись к русской действительности. Вместе с другими стихами Некрасова 70-х гг. они ходили по рукам, становились прокламациями, печатались в нелегальных изданиях (газета «Земля и воля» и др.). Некрасовская муза, народная по самой своей сути, была крепкими нитями связана с освободительными идеями эпохи.
Размышлениями о музе, о народе, которому служила она верой и правдой, стремлением «свести итог» прожитой жизни, горькими сожалениями об «ошибках», обращениями к «читателю-гражданину» («Лишь в суд его храню слепую вору») пронизаны стихи поздних лет, написанные во время тяжелой болезни. Они составили сборник «Последние песни» (1877). В этих стихах, отмеченных — вопреки физическому угасанию — поразительным взлетом таланта, зрелой мыслью и мудрой простотой, можно найти художественное завершение многих существенных линий некрасовского творчества. В этом смысле «Последние песни» — книга итогов. И в то же время — это самостоятельный и важный этап творческого развития поэта, последняя страница его большой жизни в литературе.

Оригинальность и самобытность отличают некрасовскую «музу мести и печали». Тесная связь с национальной жизнью, близость к народу и умение говорить от его имени, небывало активный характер вторжения в жизнь и воспроизведения ее в искусстве как черта реалистического художественного метода — вот главные свойства поэзии Некрасова. Его деятельность не с чем сравнить во всей мировой литературе, ибо ни одна литература не знала народного я революционно-крестьянского поэта такого масштаба, как автор «Кому на Руси жить хорошо». А ведь круг его поэтических интересов не был ограничен крестьянской темой: в сферу его внимания входили и жизнь города, и героические страницы прошлого — движение декабристов, и высокие человеческие чувства, запечатленные в его любовной и гражданской лирике, и жизнь «высших» кругов общества, заклейменная в его сатире. Обширный и разнородный материал предстал в творчестве Некрасова в виде особого многоцветного сплава, образовавшею единственную в своем роде поэтическую энциклопедию старой России.
Великий мастер реализма в поэзии, создатель новых и преобразователь старых жанров, реформатор русского стиха, художник русского слова, впитавший все богатства народной речи, Некрасов явился крупнейшим выразителем национального сознания русского парода в одну из трудных эпох его развития. Как редактор лучших русских Журналов XIX в. «Современника» и «Отечественных записок» — он стоял в центре литературно-общественного движения своего времени. Как художник-новатор, пролагавший новые пути в отечественной литературе, он поднял ее на новую ступень развития, достойно продолжив традиции своих великих предшественников. По определению Достоевского, Некрасов как поэт «должен прямо стоять вслед за Пушкиным и Лермонтовым». [24]
 

[1] В последние годы появились исследования, в которых определены глубокие творческие связи Некрасова с его современниками. См.: Н. А. Некрасов и русская литература. М., 1971.
[2] Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем, т. 12, М., 1953, о. 19. (Ниже все ссылки в тексте даются по этому изданию).
[3] Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. 9. М., 1955, с. 51.
[4] Там же, т. 12. М., 1956, с. 456.
[5] Панаев И. И. Литературные воспоминания. М., 1950, с. 248.
[6] Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т, 12, с. 456.
[7] Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15-ти т., т. 15, М., 1950, с. 793.
[8] Пыпин А. Н. Н. А. Некрасов. СПб., 1905, с. 10.
[9] Тургенев И. С. Собр. соч. и писем в 28-ми т. Письма, т. 1. М.—Л., 1961, с. 264.
[10] Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15-ти т., т. 15, с. 210.
[11] Там же, т. 14. М., 1949, с. 322.
[12] Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем в 28-ми т. Письма, т. 2. М.-Л., 1961, с. 295.
[13] Некрасовский сборник, IV. Л., 1967, с. 249.
[14] Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15-ти т., т. 14, с. 329.
[15] Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем в 28-ми т. Письма, т. 3. М.—Л, 1961, с. 37.
[16] Там же, с. 58.
[17] Брюсов В. Собр. соч. в 7-ми т., т. 6. М., 1975, с. 188.
[18] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 30, с. 251.
[19] См.: Гаркави А. М. Тургеневу или Герцену? — В кн.: О Некрасове. Статьи и материалы, вып. 4. Ярославль, 1975.
[20] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 22, с. 84.
[21] Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч. в 20-ти т., т. 18, кн. 2. М., 1976, с. 255.
[22] Твардовский А. Т.  Поэма Н. А. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо». — В кн.: О Некрасове. Статьи и материалы, вып. 4, с. 299.
[23] Там же, с. 302.
[24] Достоевский Ф. М. Полн. собр. художественных произведений, т. 12. Л., 1929, с. 348.

Источник: История русской литературы. В 4-х томах. Том 3. Л.: Наука, 1980.
 
Главная страница | Оглавление


Нет комментариев.



Оставить комментарий:
Ваше Имя:
Email:
Антибот: *  
Ваш комментарий: